Спящие от печали (сборник)
Шрифт:
Из-за резкого холода, полонившего тёмные Столбцы этой ночью, в камере предварительного заключения все топачаны были свободными – ни пьяных, ни буйных, ни порезанных, ни увечных: мирная тишина, скучная темень. Только с поста дежурных милиционеров падала полоска тусклого света от китайского керосинового фонаря, стоящего на столе, и доносилось негромкое бормотанье одного из них, разгадывающего кроссворд, да слабый храп другого. Но уставшему Ивану, укрывшемуся синтетической шубой «из чебурашки», всё не спалось, хотя и ночь уж была на исходе. Одно и то же виденье открывалось перед ним, от которого он сразу приходил в себя. Было оно
Боясь одной и той же странной картины, он мотал головой, потирал лицо руками и старался сбить дрёму напрочь размышлениями обыденными и простыми. Не о Нюрочке, оставшейся в ночи без его пригляда, хотелось ему думать, нет: от этого тоскливая тревога подбиралась к самому сердечному узлу и подпиливала его у основания – если не рашпилем, то надфилем как минимум. А всё, от чего недоучившийся автомеханик Иван Бирюков мог ослабеть здоровьем, ему не годилось – в том не было толка ни для кого. И он лишь вздыхал и ворочался, уводя своё вниманье совсем к иному, что находилось поблизости.
Вот, топчаны в камере куцые, короткие. Привинченные к полу, они отстояли далеко друг от друга – так, что сдвинуть их для удобства никак бы не получилось. И ноги приходилось держать поджатыми к животу, либо свешивать их ненадолго к дощатому холодному полу… Надо было надеть толстые вязаные носки. Но кто же знал, что эта ночь – ночь перелома на страшный мороз, и что именно теперь в Столбцах отключится и свет, и тепло.
…Самым лучшим из обыденного было то, что задержанный с водкою Иван Бирюков хорошо знал повадки здешних бандитов. Он уже дважды за позднюю осень легко обошёл их, подкарауливавших его под глиняным козырьком оврага. Некурящему и непьющему, ему просто было уловить плывущий над степью по ветру пряный запах анаши либо сигарет и загодя сделать крюк, оставаясь незамеченным на огромном пространстве пустыря. Скоро он обучит Саню ощущать любую опасность издалека, с чуткостью, превышающей волчью…
И даже если, приглядевшись, прислушавшись, принюхавшись, не обнаруживал Иван Бирюков никакой угрозы, то и тогда, с тяжёлыми сумками, в которых предательски позвякивали бутылки с водкой, выбирал он всякий раз путь новый, не повторяясь.
В своих походах к Панне Ионовне, забиравшей поклажу лишь в конце дня, Бирюков был осторожен особенно. Лишь от барака он шёл открыто, до камня-валуна, а дальше двигался, слегка пригибаясь, по незначительным вымоинам от пересохших весенних протоков и ручейков, пробирался неслышно за жидкой грядой кустарника, мимо троп и дорожек, следя за тем, чтобы длинная вечерняя тень его не вылезала на открытые места…
Подрастая, Саня научится так же проходить невидимым для чужих глаз там, где, казалось бы, трудно остаться незамеченным даже бурому мелкому степному лису, выскочившему из бурых спасительных зарослей, чтобы перебежать через пустырь.
По-настоящему опасны бывали только вечера. Под покровом же ночи раствориться в степном знакомом пространстве чуткому человеку проще простого. Благословенна тёмная ночь, укрывающая преследуемого заботливее любящей сестры…
Утром бандиты спят поголовно. А днём Ивана Бирюкова пока ещё никто не выслеживал, хотя скоро стоило ожидать и этого. К тому же выпавший этой ночью снег не позволит скрыть своих следов уже никому.
…Смирным и покладистым с виду, его Саня пройдёт к своей цели без лишних помех, не теряя драгоценного времени и сил на разные стычки, которые стопорят продвиженье любого другого человека – часто, бессмысленно, надолго.
Век родившегося в Столбцах, вблизи озёр – изумрудных, жёлтых, малиновых, – короче обычного. Но… лишь глупая рыба тычется попусту в прибрежную тину, обнаруживает себя игривым всплеском воды и очаровывается сиянием блесны. Умная ускользает в глубокие воды – быстрая, неуловимая, бесшумная, как тень, мимо расставленных сетей. И только у неё бывают самые острые зубы… Он научит Саню носить за подкладкой кастет с шипами – незаметно. И так, чтобы не рвалась одежда.
Прячет теперь усмешку Иван Бирюков в чёрный воротник. Каждый прожитый день, принёсший выручку, он засчитывает себе, как хорошую победу: его ребёнок, его жена, его родители получили возможность быть обеспеченными неделю и другую. И день без выручки – тоже его победа, коли удалось уцелеть. Значит, заработает что-нибудь завтра и послезавтра. А бандитская судьба – самая короткая из всех: кто кого переживёт в этом мире, большой вопрос.
Но всё же дома он положил на видное для Нюрочки место тяжёлый стальной шар, ничего особенного ей не говоря. Она носит теперь его, оттягивающий карман, в своём халате, а он делает вид, что не знает этого: пусть так. Просто говорит, словно невзначай, как о чём-то постороннем: «Если пугают, значит, не убьют. Верное дело… Когда убивают, то уже не пугают…»
– Эй, задержанный! «Холодное оружие» из шести букв? Не спишь? – прохаживается мимо решётки, разминается тень милиционера в служебном ватнике. – «Кинжал» не подходит. «Клинок» тоже… А первая «кэ». Последняя… «тэ», кажется.
– «Тэ»?.. Нет, – прикрывает ухмылку синтетическим чёрным воротником задержанный Бирюков. – Не знаю такого. Не встречал.
– …Вечно ты ничего не знаешь, – зевает милиционер. – Хорошее дежурство, слушай! Все по норам сидят. Забились, как сурки. Обмерли: холодрыга! Всеобщий анабиоз… Поголовный… Хочешь, объясню, что это такое? Анабиоз?
– Не-е… Обойдусь…
– Правильно. Всё равно не поймёшь… Такой анабиоз кругом, что даже скучно!.. На улице дурдом: где земля, где небо? Неизвестно… Слушай! Может, тебе стул закинуть сюда? Под ноги? Всё равно до утра никого больше не будет.
– И так сойдёт.
– Грамм пийсят дёрнешь? Для тепла?
– Не пью.
Милиционер, сдвинув шапку на лоб, озадаченно чешет затылок:
– …Ну, а мясо ты ещё ешь?
– Когда как.
– Ладно, спи. Трезвенник. А то выпил бы! С твоей водки у нас пока никто не отравился. Ни разу!.. Да, никогда не бывает того, что не бывает никогда!.. Спи.
– Сплю.
На посту слышно сдержанное, краткое водочное журчанье. Запах спиртного, конфискованного из его сумки, доносится до задержанного Бирюкова в тот миг. И сон тяжелит веки… Ликует весенняя утренняя степь. Сияет свет нездешний, разливается от края и до края – тёпло-розовый, ровный, радостный. И Нюрочка, сгорбившись, едет на тряском осле задом наперёд – лицом к крупу… Поджавшись покорно, беспомощно, обречённо… Едет, в рваных синих резиновых сапогах, в широком платье из тусклого синего сатина, упираясь в ослиную спину ладонями…