Спят усталые игрушки
Шрифт:
– Колю потом встречали?
– Никогда, – прошамкала Анна Перфильевна, пошатываясь на стуле, – даже и не вспоминала его отчего-то до вашего прихода.
Шея ее дернулась, плечи обмякли, голова упала на бумаги. Испугавшись, я кликнула секретаршу. Девочка удивленно поглядела на грозную преподавательницу и вызвала врача. Я пристроилась в уголке, во все глаза наблюдая за происходящим.
Бывшую судью положили на диван и укрыли зеленой суконной скатертью, такую стелят на стол в президиуме. Доктор внимательно осмотрел больную и растерянно сказал:
– Удивительное дело, она просто спит, причем больше всего
– Долго это продлится? – не утерпела я.
Врач пожал плечами:
– Не знаю, но опасности для жизни нет, оставьте ее просто лежать.
– Разбудить можете?
– Во-первых, не умею, а во-вторых, не хочу, – пояснил терапевт, захлопывая чемоданчик, – гипноз – дело тонкое, малоизученное. Мы не знаем, вдруг она лечится и ей дали установку на сон.
– Как это? – изумилась я. – Сейчас около нее никакого гипнотизера не было!
Врач вздохнул:
– Честно говоря, я не большой дока в данном вопросе, но, насколько наслышан, хороший специалист может дать вам любую установку на длительное время.
– То есть, допустим, в пятницу утром прикажет прыгнуть ровно через месяц из окна, и я послушаюсь?
– Такое навряд ли возможно, – рассмеялся доктор, – никто не станет советовать пациенту подобное, потом, гипнотизер тоже не всемогущ. Человека нельзя заставить сделать то, к чему он не расположен, – украсть, убить, покончить жизнь самоубийством. Все эти дурацкие кинофильмы, в которых герой в трансовом состоянии душит всех направо и налево, – полный бред. Если вы не расположены убивать, то в гипнозе скорей всего выроните нож или револьвер.
– А если расположена, только желание подавляется страхом перед наказанием?
Терапевт задумался.
– Повторяю, я не знаток подобных тонкостей. В России мало людей, профессионально владеющих гипнозом, многие экстрасенсы и целители в подавляющей массе мошенники. Вот позавчера вез в больницу умирать совсем молодую женщину. Рак груди, опухоль вскрылась, из раны гной течет, четвертая стадия, жуткие мучения. Спрашивается, почему раньше к онкологу не пришла? Рак груди вылечивается на ранних стадиях полностью, больные потом живут десятилетиями и умирают от старости. Что мешало обратиться в диспансер? А ее муж лечил, колдун, кстати, весьма известный. По телевизору часто мелькает и в газетах статьи печатает, всем исцеление гарантирует… Доверчивых людей губит, да и жену свою заодно на тот свет отправил… Так что лечиться следует у нормальных врачей. Иностранцы-то не дураки. Сначала в больницу лягут, таблетки пьют, уколы делают, операции. И только когда становится ясно, что традиционная медицина бессильна, кидаются к магам, шаманам и знахарям. А у нас наоборот. В результате болезнь запущена, последствия непредсказуемы.
– Неужели все мошенники?
– Не знаю, слышал, будто в МГУ на психологическом факультете работает некий Мельниченко, говорят, гений. Но дел с ним никаких не имел. А ваша преподавательница, наверное, ходит к психотерапевту, и ей предписан в это время сон. Оставьте женщину в покое.
Анна Перфильевна вдруг пошевелилась и улыбнулась.
– Видите, – обрадовался доктор, – полный порядок, скоро очнется.
Стекольный переулок в самом центре Москвы. Рядом шумит Тверская, блестят витринами дорогие магазины, а под аркой, откуда начинается нужная мне улица, тихо. Дома маленькие, три, четыре этажа, дворы грязные, возле переполненных отбросами мусорных бачков дерутся вороны, словно в двух шагах не Кремль, а Кольцевая дорога.
Переулок изгибался во все стороны. И дома стояли непонятно. По правую руку восьмой, девятый и четырнадцатый, слева – двенадцатый, тринадцатый, пятнадцатый. Десятый словно куда-то испарился. Раз двадцать проехав туда-сюда, я признала поражение и, отловив аборигена, задала вопрос:
– Дом номер десять где?
– На Предтеченском проезде, – спокойно ответила бабка.
– Мне по Стекольному нужен.
– Это он и будет, почтовый адрес один, а здание совсем в другом месте, все его ищут.
И впрямь, голубенький трехэтажный домик смотрел фасадом на Предтеченский проезд. Большая скрипучая дверь без кодового замка и домофона сделана из цельного куска дерева с огромной бронзовой ручкой – видно, не меняли со дня постройки здания. Впрочем, похоже, ремонт тоже никогда не делали. Веселенький снаружи, внутри домик выглядел ужасающе – ступеньки лестницы разбиты, перила кое-где вырваны, кафельная плитка стен и пола во многих местах отлетела.
На каждом этаже тут по одной квартире, третья оказалась на последнем.
Стену возле звонка украшали таблички: «Петровым один», «Костомаровым два», «Решетниковым три». Штук двенадцать фамилий, но Шабановой нет. Сколько же здесь проживает людей? И потом, хорошо Петровым, позвонили всего один раз – и все понятно, а вот Нестеровым с их одиннадцатью звонками неуютно приходится: все время звонки считают. Нет, люди нигде не равны, даже в коммуналке.
Не раздумывая долго, я нажала на пупочку три раза. Судя по табличке, откроют мне Решетниковы.
Загремели замки и цепочки, безразмерная створка распахнулась, и перед глазами предстал длинный и темный коридор. Стены увешаны велосипедами и корытами, по бокам какие-то сундуки, узлы и кучи газет. Бог мой, самая настоящая московская коммуналка.
Мое детство прошло в такой же на улице Кирова, ныне Мясницкой. Даже не помню, сколько у нас там было соседей – то ли пятнадцать, то ли двадцать. Перед туалетом висел список посещений. Наше с бабушкой приходилось на десять утра. Считалось, что вперед следует пропустить тех, кто торопится на работу и в школу. Но мы не слишком горевали. Под кроватью стоял предмет, который дедушка весело именовал «ночная ваза».
По коридору дети ездили на самокатах, в огромной сорокаметровой кухне играли в прятки. Там стоял изумительный буфет, оставшийся от прежнего владельца апартаментов, купца Рукавишникова. Сидя внутри, я наблюдала в слегка приоткрытую дверцу, как подруги ищут «противную Дашку».
А вот в ванную мы ходить боялись, мылись с неохотой. В огромной комнате возвышалась на толстых чугунных лапах невероятных размеров ванна, целый бассейн. Пятилетний Колька Макеев плавал в ней от крана до противоположного «берега» и чуть не утонул однажды, когда мать оставила его ненадолго одного. Еще там висела глубокая раковина с латунными кранами и грозно гудящая газовая колонка, а на уходящем ввысь зеркале чья-то детская ручка выцарапала «Анна, 1912 год». Я всегда задумывалась о том, что случилось с этой девочкой потом!