Среда Воскресения
Шрифт:
Причём – эта прекрасная возлюбленная (словно бы явившаяся прямиком из жизнеописания трубадуров) была и сама по себе экзистенциальна и амбициозна в невидимом! Причём – если та Жанна явилась спасти Францию ценой своего счастья, эта собиралась помешать Илии спасти Россию во имя своего душевного комфорта (и была в своем праве).
При чем тут облики государств, если на кону вечные человеческие ценности?
Кар-р!
Более того – происходила не борьба хорошего с лучшим (недолгая блажь социализма), но – словно бы менялось шило на мыло: не все ли равно, какое скоморошье
Женщина была готова поддержат и то, и другое в его выборе… Кар-р!
При условии того, что она получает всё (или хоть что-то); иначе – гори всё синим пламенем, поскольку – и в том, и в другом случае души человеческие оставались живы и (в своей человечности) правы.
То есть в любом случае умрём: в твоей версии – с иллюзией смысла, в моей – со штампованным пониманием бытия; но! Пойми: я женщина, я должна получить своё счастье, так она могла бы сказать.
– Счастье?
– Или то, что за него приму; а не получу «своего» – ничего не будет и у тебя. Так или иначе – я и есть смысл всего: то ли Вечная Женственность с Софией Премудростью, то просто предмет вожделений (вечера коротать, да и вообще – для-ради массажа простаты).
– Счастье? – мог бы повторить он.
Так стоило ли огород городить? Стоило ли строить железный занавес? Между тем, что могло быть (произнесено), и тем, чему никогда не бывать (в реальности). Разумеется даже разумом, что не стоило… Кар-р!
– Ты куда-то собрался? – если та Жанна (из Домреми) знала о своей миссии, то эта Жанна (из Санкт-Ленинграда) знала о своей правоте и (когда Идальго запоздало к ней обернулся) всего лишь повторила сама за собой:
– Главное, ты засобирался подальше от меня.
– Проходи, – бормотнул он (причём – давясь то ли от счастья, то ли от отчаяния); приглашение прозвучало-таки, но – несколько несколько запоздало: она уже была и оставалась здесь, и с этим следовало как-то поступать.
Но ведь и Россия была – здесь, и с ней следовало как-то поступать.
Он, только что облачившийся (в рыцарские доспехи). Он молча (глядя лишь на нее) снял свою верхнюю одежду! Причем – вместо того, чтобы помочь ей раздеться (так он опять нарушал всю очередность), потом он молча (причём – умножая неправильность любого деяния или не деяния) опустился перед женщиной на колени и принялся снимать со своей ноги одинокую калигулу.
Женщина (замерев, как струна) – так и осталась. Она – никуда не делась. Она – с неприкрытой иронией (немного не доходя до сарказма) его разглядывала. Причём – не только потому, что глубинно (по женски) положила себя мерой всех вещей и (отсюда) возможностью их последующего одушевления, но – ещё и потому, что любые вещи (уже одушевленные ею или ещё нет), покидая ее мироздание (даже если – превышая ее мироздание), просто-напросто переставали для нее существовать.
Причем – переставали существовать
Иначе – её бытие могло бы лишиться смысла, а этого – быть никак не могло: женщина положила себя миру как меру, причем была (и есть) совершенно права: согласитесь, что роль бегущего от своей единственной женщины человека всегда неприглядна… Кар-р!
Так, может, и не приглядываться к роли? Так, может, и за Россией никакого пригляда не потребуется?
Так, может, все как-нибудь да образуется: и образы будут другими, и образа!
Главное: жизнь – продолжится, ведь души (каждая – на своем месте) останутся.
Или – не останутся? Нет ответа.
Кар-р!
Не сразу разум постигает вечность!
Сначала вечность замечает разум:
С огромнейшим трудом, как муравья,
Что занят своим маленьким трудом -
Всю вечность оставляя на потом!
И лишь порою поглядит на млечность…
– Кар-р!– бессильно крикнул из своего далека вороний вопль, который (если бы ему дозволили сказать по человечески), сейчас тоже заговорил бы виршами; но – кто же ему даст?
Да и что он сможет срифмовать, кроме скудных куплетов «на тему», то есть – очередного скоморошества? Что он может – кроме как указать, что такого (во всех отношениях благого) будущего Илия Дон Кехана (пророк и тезка пророка) сам для себя даже не предвидел; быть может, стоило предвидеть?
Или – лучше и не начинать?
А ведь что (в конце-концов) этому (или – какому ещё) такому огромному миру до этой (или – уже какой-нибудь другой) такой маленькой России, когда есть такое огромное человеческое счастье?
И в этот миг Идальго (стоя на коленях перед любимой) освободился от последней калигулы.
И в этот миг он выпрямился и вслух прочитал из своего всё ещё (или – тогда ещё) не написанного:
Оставь молитву ради женщины,
Но не оставь свою работу.
Оставь и битву ради женщины,
И лезвие возле аорты,
Но не оставь свою работу.
Женщина услышала и вздрогнула лицом – словно кошка, коснувшись Воды. Сначала – не поверила своим ушам, потом – не поверила своей душе. Да и кто бы на ее месте поверил этому объявленному суициду? Кто поверит человеку, который грозит всех обидеть своей погибелью, причем – именно тогда, когда ему стало известно, что погибели нет?
Никто и не поверил! Даже Идальго, который не мог прервать себя и продолжил:
Она поболее молитвы!
Она и лезвие, и битву
Себе использует как средство.
И женщина, что по соседству
Со всей безбрежностью работы
(со всей безбожностью работы)
Вдруг покачнется как церквушка -
И ты подставь ей свою душу!
И вместе с женщиной оставь…
И на прощание прославь,
Что женщина есть остров твой