Среда Воскресения
Шрифт:
И лезвие возле аорты.
Оставь молитву ради женщины!
Потом оставь ее покой.
– Очень плохие стихи, – сказала женщина. – Надеюсь, не твои? Тебе за них не заплатят.
Потом она повторила:
– Ты опять куда-то собрался? Не надоело? Впрочем, не важно, главное – подальше от меня.
Он не мог её не услышать, но – и услышать никак не мог бы: Великой китайской стеной его сердце стояло между ними! Так получилось почти случайно и почти неизбежно, но – мы должны относиться с почтением
Ведь только истина легко идет меж людей и их имен!
Потому что – женщина прошла меж Илией Доном Кехана (единым в трех именах) и теперь уже стояла перед дверью в гостиную. Не знаю, что было описано в Евангелиях (там одно-два слова – и непостижимое чудо) – знаю, что описал сам: женщина прошла меж имен! Причем – так, что его отступившее сердце оказалось прямо перед ней и между них.
Причем – продолжая горячо биться и оглушать. Так что слов о плохих стихах он не услышал и не принужден был с ними соглашаться, потому – сразу ответил о главном:
– В Москву.
– То есть из огня да в полынью! – просто сказала она.
Кар-р!
– Да, – еще более просто сказал он.
Она не услышала. Или услышала – не так, как было произнесено (версифицировано в миропорядок), а так, как должно было быть – по своему, ведь; наступал её миг (она со-творяла своё будущее – и ничто не должно было ей сейчас помешать.
Впрочем, ей грешно было жаловаться! Она не только была в своем праве, она была любима, поэтому – на её стороне оказался даже его собственный внешний мир! Тот самый мир, в который он совсем было собрался выйти.
В котором «внешнем» мире (и даже ещё более близко – за окном) стоит самое прекрасное время года – осень! Причем даже год подобран – удивительным (распад империи – как оброненная калигула), и даже месяц подобран – удивительный: за окном стоит самая прекрасная осень девяносто третьего года, а именно – то самое кровавое (и самое лживое) начало октября.
Кар-р!
Вся эта видимая (и невидимая) идиллия средневековья – как то: мирная среднеобразовательная школа, мирный пригород Санкт-Ленинграда (а на деле – Царства Божьего), а так же все эти культурные телодвижения мысли, бродящие в черепе: все это казалось бодлеровским листанием (не правда ли, далеко от ристаний?) эстампов в некоей борхесовской библиотеке.
Все эти «само-формирования» гомункулами культуры пост-модерна (homo sum) своей продажной скоморошьей личины – все это могло бы оказаться растолковано в каком-нибудь схоластическом трактате, дабы стать всем понятным, если бы женщина не указала на себя как на некую колбу (одну из множества сосудов) в алхимической лаборатории!
Причем – процесс сотворения уже пошёл: в Москве уже была пролита кровь, и женщина лишь указала на ее пролитие.
Причем – женщина (лишенная невинности Лотарингская Дева) указывала, что Первопрестольная сродни Первонепристойной, сиречь Вавилонской блуднице; причем – к этой указующей на очевидность женщине Илия был расположен. Но не поэтому мы еще и еще раз обратимся к материальному расположению вещей (и вещему расположению вещей) в прихожей.
Она были расположены по отношению друг к другу – аки «ингредиенты»
– Мы так и будем стоять? Или поможешь мне снять плащ и предложишь пройти дальше? – она давала понять, что может и сама зайти намного дальше возможного.
Он даже не кивнул. Он знал, что она – может: грань преступивши, божии создания!
Ты скажешь, что бесплотной тенью
Они, мои влюбленные в любовь?
Когда ты совершаешь обладание (как бы под сенью лип)
И занимаешься своим кровосмешением,
Не помни миг, когда ты не был слеп как будто
И видел тех любовников, что были, есть и будут.
Но (если уж зашла речь о распаде) никак нельзя было бы не вспомнить о вороньем вопле, который немедленно вмешался в происходящее алхимическое бурление, воо-(словно бы воочию)-душевленно проорав:
– Кар-р!
Вороний вопль намекал на жизнь, но – жизнь уже прошлую (что ничуть её не умаляло): в те блаженный времена, когда Идальго лишь познакомился со своей Орлеанской (она же Лотарингская) Девой, он существовал разорванной и лоскутно – между двух городов, Москвой и Санкт-Ленинградом! Причем – в Первопрестольной он даже работал грузчиком в книжном магазинчике издательства Ad Marginem.
Что неизбежно привело директора и главного редактора помянутого издательства (и магазина, конечно же) к светлой мысли организовать подобное заведение и в Санкт-Ленинграде.
Ведь сам Илия проживал тогда в самом центре бывшей столицы (Российской, а не СССР) империи, на улице Итальянской, неподалеку от блистательной площади Искусств; но – всю эту эпопею излагать совершенно незачем, разве что – именно так (то есть – в самые первые времена романтического накопления капитала), тщетно пытаясь добывать сестерции торговлей элитарной литературой (как то: по философии, истории и искусству); ну да, опять алхимически!
Именно там Идальго приобрел себе своего будущего импресарио. Не мудрено, что именно главный редактор (он же директор помянутого издательства) им и стал; но – лишь после своего разорения, имевшего случиться, когда кончилось время романтики и алхимии, и осталась одна патологоанатомия: бесконечные поиски добавленной к телу души… Кар-р!
На самом деле финансово у «главного редактора» (своей судьбы) всё осталось более-менее благополучно – разве что патологоанатомия быстро выявила: никакого-такого добавления живого к мёртвому не получилось: издательство так или иначе торговало премудростями постмодерна (рассчитанными на андеграундную образованщину); согласитесь, не найти более удачного претендента на роль импресарио при «демиурге».
Так что вся эта эпопея становления теперь выглядела очень символично,
Но это – то ли в «прошлом будущем» (то ли – в «будущем прошлом»), а сейчас Илия Дон Кехана вынужденно промолчал и ответил женщине лишь несколькими неловкими словами: