Среди стихий
Шрифт:
Ближние склоны задержат звук. Надо выбежать на озеро.
Только выбежал - солнце осветило прямые восходящие столбы. Теперь они сами сигналили и наверняка были видны с болот - надо лишь оглянуться.
Саша выстрелил прямо в них и, не дожидаясь эха, начал методично стрелять. В промежутках между его выстрелами громыхало эхо.
Саша почувствовал (и сразу поверил своему чутью), что Лариса и Вэм слышат. Каждый выстрел теперь откликался в нем новой волною радости. Он палил и смеялся. А когда патроны кончились, опустил ружье, огляделся...
Большое белое пространство
Начальник услышал выстрел и оглянулся. Подсвеченные солнцем струи дыма как будто сами светились. Может быть, Лариса и Вэм видят дым, но все равно уходят? Нет, так обманывать себя нельзя. Бессмысленно. Так можно и не дойти. А сам поход, в нем есть смысл? Конечно, но иногда теряется. Тогда и возникает этот вопрос. Но только тогда...
Он увидел Вэма. Потом и Ларису. Вэм стоял и смотрел назад, а Лариса, опираясь на палки, смотрела в даль болот.
– Вот они! Ура!
– раздался сзади голос Вэба.
Вэм услышал и поднял руку. Но стоял, не трогался с места.
Идем в пургу
Я беру отпуск зимой. Говорят: чудак. Жалеют. Спрашивают: "На Полярный Урал едешь? Это что - на турбазу, по путевке?"
Вот так, дальше турбазовской столовой, пляжа, инструктора, ведущего группу не знакомых друг с другом людей по маркированной тропе, дальше этого у иных воображение не работает.
Не знают многие туристы зимы. Не знают они и лыж.
Человек на лыжах! И за сотни километров от жилья, в нетронутом лесу, вспыхивает костер для ночлега... Засыпая, глядеть на звезды, зарю встречать на лыжне - розовый свет на заснеженных камнях.
А плотный снег тундры! Лыжи не оставляют следа. Бежать в день тридцать, пятьдесят километров! Лыжный бег к горам, к синим наледям промерзших рек... Поземка красным пятном размажет солнце. Бежать навстречу пурге, страшной пурге, и в снежной пустыне построить из снега теплый дом...
Но когда идешь в мороз много дней подряд, все время находишься в напряжении. Надо иметь силу выдержать это. И только выдержав, по-настоящему оценишь зиму. В 1956 году я, первокурсник, шел по архангельской тайге. Был редкий по силе морозов февраль. Восемь дней мы не встречали людей, и были у нас тонкие палатки-"серебрянки" да старые ватные спальные мешки.
Мы ввалились в тепло жилья, измученные до крайности.
Но я понял тогда, что буду ходить зимой.
Через два года я уже сам вел группу по Кольскому. Мы поднялись выше границы леса. Порывы ветра сшибали девушек с ног, парни их поднимали. А потом мы идти уже не могли: решили ночевать, не спускаясь в лес. Увидели два огромных камня на склоне и узкую щель между ними и забились в эту щель, но благоразумие взяло верх, и мы привязали к камням палатку. Это была тяжелая ночь. Мы слегка поморозились. (Пять лет спустя я разбирал случай, как четверо замерзли в той же долине, у таких же камней. Им не повезло, пурга длилась дольше, чем у нас.)
На следующую зиму я отправился в горы Приполярного Урала, чтобы пройти еще никем не хоженым перевалом.
Теперь нас было шестеро парней. Четверо
Приполярный не Кольский: мороз, расстояние, безлюдье...
Ехали мы из Москвы в общем вагоне, спали на третьих полках. Было жарко, душно. Приехав на станцию Кожим, заночевали на полу в какой-то брошенной конторе, а утром, сваленный тяжелой простудой, я не мог встать на лыжи.
Мы договорились, что ребята пойдут вперед по тракторной дороге и будут ждать меня в горах, на ручье Джагал. Три дня я выздоравливал, а на четвертый залез в кабину трактора. Ребята радостно встретили меня. В нашей палатке топилась печь, и было тепло.
На следующее утро, распределив груз по рюкзакам, мы вышли в горы. Мой рюкзак весил больше, чем я мог нести в тот день, но сказать об этом я не сумел. Я мог бы сказать Толе, но он был нагружен больше всех. Я медленно шел впереди, медленнее, чем надо. Все молчали. Мы шли.
Давно остались внизу последние деревья, потянуло с перевала ветром. Один из парней сказал, что выше идти нельзя, что ветер "прихлопнет нас".
Я очень устал и был раздражен. Я сказал ему, что "не прихлопнет", сказал, чтобы он не трусил... Я пренебрежительно сказал человеку "не трусь", когда ему действительно было страшно, - глупее и бестактнее поступка я надеюсь не совершить за всю жизнь.
Парень стал мне врагом. Уязвленное самолюбие теперь диктовало ему слова и поступки. Тяжелое настроение воцарилось в группе.
Идя без меня три дня по лесной дороге, ребята копали глубокие ямы в снегу и ставили в них палатки. А теперь мы вышли в безлесье, и я настаивал, чтобы ставить палатку на ровном, уплотненном ветрами снегу и, выпиливая снежные кирпичи, строить ветрозащитную стену. Но в поземку и холод человеку инстинктивно хочется зарыться в снег, и ребятам тоже хотелось зарыться.
Сколько я ни старался, убедить их не мог. Мы шли по безлесной долине, избитой ветрами, со снегом, твердым, как мел. Мы откапывали для палатки яму, а стену ставили вплотную к палатке. К утру палатка вмерзала в снег. Часами мы освобождали ее, обмороженными пальцами распутывали веревки, скатывали брезент в огромный нелепый тюк и волокли по очереди тридцатикилограммовую его тяжесть. И при этом были чужими, замкнутыми в себе людьми.
Поход потерял смысл. Но, прежде чем понять это, мы успели уйти далеко. Настигала усталость холода. Обиженного на меня парня она привела в состояние бесконтрольной тоски и злобы.
Мы подошли к хребту, за которым был предполагаемый перевал. Были продукты, была сила в ногах, погода пускала нас вперед, но мы повернули назад. Нельзя было идти дальше. Надо было скорее бежать к людям, к домам, к поездам.
Горы были теперь не для нас.
И опять зима. И станция Кожим. И ручей Джагал. На этот раз в моей группе было трое из Архангельска, трое из Саратова - я познакомился с ними летом, когда ходил на байдарке по северным рекам, - и двое москвичей. Нам хорошо было вместе, и, хотя мы не виделись уже много лет, я убежден: уляжется суета, и мы неизбежно встретимся.