Среди Йоркширских холмов
Шрифт:
— Ну, я давал истин как слабительное и хлоральгидрат, чтобы облегчить боль. Еще хлорпромазин и несколько небольших инъекций ареколина, но дальше колоть ареколин воздержался — там такие завалы, что я боюсь разрыва кишечника. Если бы он только хоть чуть-чуть испражнился, но его уже двое суток полностью заперло.
— Ничего, мой милый, вы все сделали правильно, так что не терзайтесь. — Зигфрид подсунул руку под локоть и пощупал пульс, а когда конь, пошатываясь, шагнул вперед, он оттянул веко и вгляделся в конъюнктиву. Задумался, а затем измерил температуру…
— Да… да… — без
Молодой человек умчался, а Зигфрид повернулся ко мне:
— Черт, не нравится мне это, Джеймс. Пульс омерзительно слабый, еле его нащупал, конъюнктива кирпично-красная, а температура тридцать девять и четыре. Я не хотел пугать этого юношу, но, думаю, его не вытянуть. — Тут глаза моего партнера широко раскрылись. — И опять Моттрам! Просто проклятие какое-то!
Я промолчал, продолжая держать шатающегося коня. Слабый пульс у лошадей — признак самый зловещий, да и все остальное указывало; что положение осложняет воспаление кишок.
Когда Ламзден вернулся, Зигфрид закатал правый рукав и ввел руку глубоко в прямую кишку.
— Да… да… завалы, как Вы и сказали. — Он несколько секунд тихо насвистывал. — Ну для начала следует облегчить боль.
Он ввел транквилизатор в яремную вену, все время ласково уговаривая коня:
— Тебе от этого полегчает, старина. Бедный ты мой старичок! — Следом он сделал вливание физиологического раствора, чтобы уменьшить шок, и не забыл об антибиотике против энтерита. — А теперь зальем в него галлон жидкого парафина, чтобы смазать всю эту дрянь внутри.
Зигфрид быстро ввел через ноздрю желудочный зонд и держал его, пока я накачивал парафин.
— Теперь мышечный релаксант. — Он сделал еще одну внутривенную инъекцию.
К тому времени, когда Зигфрид очистил и смотал зонд, конь явно почувствовал себя много лучше. Колики на редкость мучительны, а я твердо убежден, что лошади ощущают боль острее всех других животных, и наблюдать их страдания бывает невыносимо. А потому с большим облегчением увидел, как конь заметно успокоился, перестал опасно шататься и явно отдыхал от недавних мук.
— Ну что же, — сказал Зигфрид вполголоса, — теперь будем ждать. Ламзден вопросительно поглядел на него.
— А вам обязательно? Мне так неловко, что вы из-за меня не спите. Уже третий час. Может быть, теперь я и один справлюсь…
Мой партнер ответил ему измученной улыбкой.
— С полным уважением к вам, юноша, мы и дальше будет объединять наши усилия. Лошадь пока просто одурманена, а что положение ее очень серьезно, и говорить не надо. Если мы не заставим заработать кишечник, боюсь, она сдохнет. Ей еще очень многое потребуется, включая зонд. Так что будем и дальше трудиться до победного или иного конца.
Молодой человек опустился на тючок сена и тупо уставился на свои сапоги.
— О Господи, только бы не до иного! На прощание мистер Моттрам сказал мне: «Коробок остается на нашем попечении!»
— Коробок?
— Спичечный Коробок. Это его кличка. Мой патрон на него не надышится.
— Очень грустно, —
Ламзден запустил пятерню в волосы.
— Да… да… — Он поднял голову и взглянул на нас. — Учтите, он очень хороший человек и со мной всегда, прекрасно обходится. Все дело в его личности. Посмотрит на тебя, и ты чувствуешь себя пигмеем.
— Вполне вас понимаю, — сказал я. Зигфрид задумчиво поглядел на него.
— Как вас зовут? Как к вам обращается ваша матушка?
— Гарри.
— Так вот, Гарри, возможно, вы правы. И мне нравится ваша лояльность. Не исключено, что у него только манера такая, а мы с Джеймсом просто попадали под горячую руку. Да, кстати, а кофе вы нам не сварите? Ночь предстоит долгая.
Да, ночь была очень долгой. Мы по очереди прогуливали коня, когда появлялись признаки, что он хочет лечь, а Зигфрид делал инъекции, перемежая транквилизаторы и мышечные релаксанты осторожными дозами ареколина, а в пять утра снова воспользовался зондом и закачал в желудок сульфат магния. И все это время, пока мы подремывали и позевывали на тючках сена, мы ждали признаков того, что боль смягчается, что конь подбодрился, а главное — что кишечник заработал.
Сам я, глядя на понуренную голову Коробка, на его подгибающиеся ноги, мучился от сознания, что лошади гибнут очень легко. Рогатый скот, да и другие домашние животные куда выносливее, и старое фермерское присловье, что «лошадь самая малость прикончит», к сожалению, более чем соответствовало истине. Ночь тянулась и тянулась, жизнедеятельность моего организма падала, уныние росло. С минуты на минуту я ждал, что конь вдруг прервет свое тягостное кружение, со стоном повалится набок и, захрипев, перестанет дышать. А мы печально вернемся в Дарроуби.
В небе над нижней створкой двери мало-помалу гасли звезды, восток светлел. Около шести, когда в каштанах запели птицы и в стойло пробрался рассвет, Зигфрид встал и потянулся.
— Большой мир просыпается к дневным трудам, ребятки, так что будем делать? Нас обоих ждут вызовы, но кто останется с Коробком? Бросить его мы не можем.
Мы уставились друг на друга покрасневшими мутными глазами, и тут конь внезапно задрал хвост и изверг небольшую дымящуюся кучку навоза.
— Какое чудное зрелище! — вскричал Зигфрид, и наши измученные лица расплылись в улыбке. — Ну сразу легче стало, однако не следует радоваться раньше времени. Энтерит еще не прошел, а потому на прощание закачу ему еще антибиотика. Гарри, теперь, я думаю, его можно спокойно оставить, так что мы поехали. Но не стесняйтесь и сразу звоните, если опять станет хуже.
Во дворе мы обменялись с Ламзденом сердечными рукопожатиями. У него глаза слипались от усталости, но лицо светилось радостью.
— Не знаю, что сказать, — бормотал он. — Я так благодарен вам обоим. Вы меня так выручили! Просто не знаю, как вас благодарить…
— Не за что, мой милый, — прожурчал Зигфрид. — Рады, что оказались полезны. Звоните, когда понадобимся… но только не по поводу лошадиных колик в ближайшие два-три дня, если вас это не очень затруднит.