Средневековый мир: культура безмолвствующего большинства
Шрифт:
Тем не менее отсутствие в его проповедях «примеров», широко применявшихся другими проповедниками XIII в., несколько озадачивает. Как уже упомянуто, время от времени он приводит рассказы из Ветхого завета и излагает их содержание для извлечения поучительных параллелей; таким образом, библейские персонажи и события выполняют функцию образцов греховного или праведного поведения. Но «примеры», рисующие сценки из современной повседневной жизни, обладали в глазах средневековой аудитории особой привлекательностью. Судя по исключительной популярности проповедей Бертольда, он умел достигать желаемого эффекта и не прибегая к помощи «примеров», которые, надо полагать, были ему известны. Проповеди немецкого францисканца не воспроизводят драмы встречи двух миров, трансцендентного и земного, в рамках специфического «хронотопа», какой заключают в себе «примеры». Мы видели выше, что «хронотоп» «примеров» латинских проповедей XIII в. представлял собой продукт взаимодействия двух религиозно-культурных традиций — ученой, церковной, с фольклорной, народной. В проповедях Бертольда это взаимодействие происходило иначе.
Бертольд превосходно понимает значение наглядного, ощутимого образа, сравнения, которое может поразить
Исследователи справедливо подчеркивают, что проповеди Бертольда отличаются значительной самостоятельностью по отношению к его предшественникам; при всей их конструктивной жесткости и организованности («во-первых», «во-вторых», «в-третьих» и т. д.) создается впечатление, что автор свободно отдается потоку своего красноречия.
Грани между спиритуальным и трансцендентным, с одной стороны, и земным и вещественным — с другой, колышутся и по временам как бы стираются. В проповеди «О нижних землях и верхних землях» (Von dem niderlande unde von dem oberlande) речь идет о пропасти ада и царстве небесном. Грешники, которые не раскаялись, — «нидерландцы», добродетельные же, безгрешные — «оберландцы». В повседневной жизни те и другие перемешаны и их не всегда легко отличить. Но в ходе своих рассуждений проповедник незаметно переходит к рассмотрению различий между жителями южных и северных областей Германии. «Вы знаете, — обращается он к слушателям, — что нидерландцы и оберландцы очень отличаются друг от друга языком и обычаями. Те, кто живут здесь, в Оберланде, в Цюрихе, говорят не так, как те, из Нидерланда, из Саксонии; наречия у них разные, и сразу можно определить, кто из Саксонской земли, а кто живет у Боденского озера; и нравы и одежда у них неодинаковые. И тем не менее нидерландец нередко говорит подобно оберландцу и нидерландские ханжи и лицемерки ведут себя, как если б они были ангелами, а на самом деле они плуты и шельмы, и таков и грошовый проповедник, так разглагольствующий о Боге и святых, и о божьей Матери, и о муках Христа, что ты расплачешься, — он клянется, будто сам он истинный оберландец, и все же он — слуга дьявола и несомненный нидерландец и принадлежит к самой низшей земле — к глубинам ада». И т. д. и т. п. (8,№ 18). Здесь различия в языке, обычаях и одежде между представителями разных областей смыкаются с противоположностью между добром и злом, грехом и праведностью, раем и адом. В этом, вероятно, есть доля юмора, но едва ли безобидного.
В проповеди «О мире» (Von dem f ride) цитируются слова Христа: «Я завещеваю вам, как завещал Мне Отец Мой, Царство» (Лука, 22:29). В передаче Бертольда цитата несколько изменена: «Я даю каждому из вас царство». Евангельский текст в такой редакции служит отправным толчком для следующего рассуждения. Это великий дар и дружеский дар. «Я хорошо понимаю, — говорит Бертольд, — что если б я теперь сказал: «Каждому из вас я вручаю дар ценою во сто марок, или дарю сто марок серебром», то сердце ваше возрадовалось бы! Но смотрите, в таком случае вы должны быть во сто раз более радостны, ибо царство (kunicriche) во сто раз ценнее, чем сто марок. Господь не говорит: «Я хочу каждому даровать графство или герцогство», но коль дал бы Он и гуфу (eine huobe — крестьянский земельный надел), то была бы сердечная радость, а если б пожаловал город и деревню, то радость еще возросла бы. А тут Бог дает каждому большое королевство! И это воистину так…». Бертольд вспоминает видение святого Иоанна в «Апокалипсисе»: большой град, богато украшенный. Голос фиктивного собеседника: «Ах, брат Бертольд, как был бы я рад, если б мне теперь дали десять марок серебром, — я бы знал, как ими распорядиться. Королем же быть я не жажду». Проповедник отвечает: «Ты не понимаешь великой милости; кое-кто из вас столь любопытен, что отправляется за море для того лишь, чтобы увидеть богатейшие города и их сокровища, а ведь у нас с вами речь идет о том, чтобы вы всегда были господами и королями!» Собеседник: «Но, брат Бертольд, сколь велико должно быть царство небесное для того, чтобы каждому досталось по королевству?» Брат Бертольд не спешит перевести разговор в план трансцендентный и отвечает: насколько весь мир шире и больше, чем острие иглы, настолько же небеса со звездами больше и шире этого мира, а ведь за этим небом есть еще другое — кристальное, еще более обширное, нежели небесная твердь, а за ним расположено еще большее небо эмпирея (8, № 17).
Призывая грешников немедленно покаяться в своих грехах и не откладывать их искупления до последних дней жизни, Бертольд подчеркивает: «Ты всего угоднее Богу со своим раскаянием нынче, завтра — меньше, а через неделю еще меньше, и уж совсем мало — через полгода или год. Рыцари и господа, когда вам дороже конь — когда он молод и полон сил или когда стар и негоден? И вам, женщины, что более любо — новое и добротное платье, с яркими красками, либо старая тряпка? Точно так же и нашему Господу и Его святой матери дорог грешник, который немедля покаялся. Очень сомнительно, что ты получишь прощение в конце дней твоих, — так же сомнительно, как то, что слепец одним выстрелом из лука или арбалета может убить птицу, усевшуюся на церкви» (8,№ 24). В этой же проповеди приведено сравнение, разъясняющее различие между великими или смертными грехами и грехами малыми, или простительными: брось сколь угодно соломы в море, и она будет плавать, но брось в него самый маленький камень, и он тотчас же потонет. «Мы называем эти грехи смертными, ибо они убивают все содеянные тобою добрые дела, коль ты не избавился от смертных грехов» (8, № 24). Поэтому промедление с покаянием предельно опасно. «Обратись сегодня! Heute, нынче, кричит голубь, а ворон: eras, завтра! Так и дьявол кричит: завтра!» (8, № 26).
Вещественно-наглядное восприятие потустороннего мира шутливо проявляется в вопросе, который задает Бертольду все тот же вымышленный собеседник в проповеди, посвященной десяти заповедям: «Ах, брат Бертольд, как нам себя вести? Не мог бы ты указать нам путь в царство небесное, который был бы помягче и полегче, чтобы и мы имели на небесах маленькие радости, устроившись где-нибудь в уголке или за дверью, — нам бы и этого хватило» (8, № 19, ср. № 35).
Какова аудитория, к которой обращается Бертольд Регенсбургский? Он проповедует в городе. В некоторых проповедях названо место его выступления — Аугсбург, Регенсбург, Цюрих. В одном случае, разъясняя различия между преддверием ада — лимбом — и собственно адом, он прибегает к сравнению с Аугсбургом: ведь и в этом городе имеется центральная часть, замкнутая в крепостные укрепления, и внешняя часть, расположенная за пределами городских стен (8, № 20). То внимание, которое проповедник уделяет разным ремесленным и торговым занятиям и осуждению связанных с ними злоупотреблений, опять-таки свидетельствует о том, что адресатами его проповедей в первую очередь были бюргеры, хотя он отнюдь не обходит вниманием крестьян в деревнях и господ в их замках и усадьбах.
Как неоднократно им подчеркивается, Бертольд проповедовал преимущественно среди простых, необразо ванных людей, — они не сразу и не во всем могут разобраться, а потому им приходится подробно разъяснять простые вещи. Так, в частности, обстоит дело с брачными отношениями, которым посвящена особая проповедь (8,№ 21). Обращая внимание родителей на необходимость обучения детей начаткам веры, он указывает: неученые люди (die ungelerten liute) должны выучить символ веры по-немецки, а ученые — на «книжном языке» (in buochi-schem), то есть по-латыни (8, № 3). Собственно, аудитория Бертольда универсальна, охватывает все возрасты и слои населения, но простой, необразованный люд, естественно, преобладает. В «Прологе» к своим латинским проповедям Бертольд писал, что опытным и ученым проповедникам незачем ими пользоваться, ибо существуют проповеди намного лучшие, составленные магистрами; свои сочинения он предназначает для «грубых и простых умов, подобных мне самому» (rudibus et simplicibus mihi similibus), которые не способны воспринимать возвышенные и тонкие материи (alta et subtilia capere non possunt) (232, с. 20). Разумеется, эти слова едва ли правильно принимать за чистую монету: перед нами, скорее, распространенный в средневековой латинской литературе топос — формула самоуничижения. Тем не менее главный адресат, здесь указанный, назван верно, ибо и содержание проповедей Бертольда на немецком языке убеждает в том, что он обращался прежде всего к рядовым прихожанам.
«АНТРОПОЛОГИЯ» И «СОЦИОЛОГИЯ» БЕРТОЛЬДА РЕГЕНСБУРГСКОГО
Рассуждая об общественной жизни, средневековые богословы и писатели нередко прибегали к обобщенным абстрактным схемам, которым подчиняли живое многообразие социальной действительности. Наиболее распространенной и авторитетной была схема тройственного деления общества в зависимости от функций, которые выполняют члены того или иного разряда — ordo. Согласно этой схеме, общество представляет собой иерархически сочлененное единство, все компоненты которого служат целому. Эти компоненты суть ordo людей, которые молятся (oratores), ordo людей, которые сражаются (bellatores), и ordo людей, которые трудятся (laboratores), или, более конкретно, пашут землю (aratores). Если под первыми разумелись духовенство и монашество, а под вторыми — рыцари, министериалы и прочие воины, то в состав третьего разряда попадали и крестьяне, и ремесленники, и купцы. Впрочем, более правдоподобно предположение, что город и его торгово-промышленное население попросту игнорировались этой схемой, архаизировавшей реальные отношения даже для XI в., когда она была отчетливо сформулирована. Трехфункциональная схема едва ли претендовала на отражение социальной действительности, — то была умственная конструкция, долженствовавшая подчеркнуть органическое единство трояко расчлененного социального целого, во главе которого стоит монарх (III; 153, с. 80–90; 154, с. 1187–1215).
Проповедникам, которые, в отличие от теоретиков, не отсиживались в кельях и не вращались в узком кругу одних лишь образованных, но адресовались к широкой и разношерстной аудитории, преимущественно (но не исключительно) городской, с этой трехфункциональной структурой делать было нечего. Они отказывались от обобщенной и далекой от повседневной жизни схемы в пользу менее стройных и гармоничных описаний социальной реальности. Как правило, они не задавались целью нарисовать целостную ее картину, и очертания общества и образующих его сословий и групп проступают в проповеди лишь попутно, при обсуждении какого-то аспекта морального поведения людей. Но, во всяком случае, проповедники не проходили мимо эмпирического богатства социальных отношений и не чуждались своего рода «социологического» подхода к ним.
В этом смысле проповеди Бертольда Регенсбургского представляют несомненный интерес. Немецкий францисканец действует в гуще народа, близко знает его жизнь и превосходно знаком со всеми разрядами и группами общества сверху донизу. Мало того, ему не чужда потребность нарисовать общую его картину. Разумеется, этот «социальный анализ» представляет собой лишь один из срезов общих рассуждений и поучений морально-религиозного свойства и не может быть от них оторван.
С особенной ясностью объединение религиозно— этических постулатов с рассмотрением социальной жизни, в которой Бертольд усматривает их воплощение, выступает в проповеди «О пяти фунтах (талантах)». По степени проникновения в существо общественных отношений и понимания органической связи между человеческой личностью и надличностным общественным целым эта проповедь не имеет себе равных ни в творчестве Бертольда, ни, как кажется, в других подобных сочинениях того времени. Это замечательное произведение проливает свет на возможности и пределы средневековой «социологии» и «антропологии». Оно заслуживает всяческого внимания и могло бы послужить отправным пунктом для дальнейшего анализа взглядов немецкого францисканца.