Средневековый мир: культура безмолвствующего большинства
Шрифт:
Не так у Бертольда Регенсбургского. У него много собеседников, он разговаривает с ними не в уединенной келье, а на площади, среди толпы, которая ждет от него слов, прямо касающихся каждого из присутствующих. Всякий раз его вопрошает какое-то одно лицо, но подразумеваются при этом лица разные, обладающие собственным опытом и интересами. Они задают проповеднику вопросы, которые волнуют каждого самым непосредственным образом: как нужно себя вести, чтобы збежать вечного проклятия, что делать в той или иной конкретной ситуации? Поэтому и ответы Бертольда не имеют абстрактного характера. И хотя его собеседники столь же вымышлены, как и новиций у Цезария Гейстербахского, они наделяются собственной жизнью. Впрочем, мера их фиктивности у Бертольда иная, нежели в «Диалоге о чудесах». Ведь проповедник действительно держит речь перед толпой верующих, вполне возможно, что они и на самом деле задавали ему подобные вопросы. Поэтому, хотя собеседник вымышлен Бертольдом, его вопрошания в значительной степени должны были быть заимствованы из жизни. Придуманные проповедником, реплики близки к действительности, и сами эти собеседники наделены конкретными обликами.
Вполне правдоподобно, что, когда проповедник предоставлял
Любит Бертольд адресоваться к определенной части слушателей. Угрожая вечным проклятием лицам, погрязшим в смертных грехах, он внезапно восклицает: «Фу, скупец!», «Ты, развратник!», «Горе тебе, грошовый проповедник!» — и живописует те кары, которые ожидают душу грешника на том свете. По имени никто не назван, но любой присутствующий принужден задуматься: не принадлежит ли и он к обличаемым нарушителям заповедей. Подчас Бертольд взывает к представителям разных социальных и профессиональных категорий: «Вы, сапожники», «Вы, господа», «Вы, торговцы»… Вдруг в разгар проповеди, в которой он поносит модниц и тщеславных женщин, Бертольд кричит: «Тьфу тебе, Адельгейд, с твоими длинными волосами!» Адельгейд здесь явно не какая-то конкретная женщина, — вероятно, это имя было распространено, и Бертольд упоминает его, чтобы сильнее затронуть своих слушательниц.
Другой прием, к которому охотно прибегает Бертольд, для того чтобы держать в напряжении слушателей и не допустить рассеяния их внимания, — это подробное описание некого предмета без немедленного названия его, загадывание своего рода загадки, с ответом на которую он намеренно медлит. Вот, например, проповедь, в которой Бертольд заявляет, что хочет получить от присутствующих один «маленький дар». «Нет такого бедняка, который не мог бы его дать, ни молодого, ни старого, ни больного; но кто не даст такого дара, тому мое поучение не поможет». Но прежде чем назвать его, он заверяет прихожан, что им ничто не повредит — «ни волк, ни орел, ни медведь, ни змеи, ни кроты, ни ветер, ни град, ни буря, ни гром, ни падеж скота, ни неурожай». Здесь вмешивается наш знакомый — фиктивный собеседник Бертольда: «Но, брат Бертольд, разбойники и иные несчастья причинили мне большой вред. Я вижу, что дома многих добрых людей сожжены и воры и разбойники и прочие бедствия очень им навредили». Бертольд возражает: «Даже если вор украл у тебя на шиллинг, или на пять шиллингов, или на фунт, или тебя ограбил разбойник, или разорил град, огонь, или неправедный судья, или еще какое-то несчастье, но если ты без смертного греха и хочешь уберечься от грехов, то Бог тысячекратно тебя вознаградит». Однако что же это за «маленький дар», которого ожидает проповедник от верующего? Наконец он называет его: «…чтобы вы избегали всякого смертного греха вплоть до самой своей кончины» (8, № 27).
Нечто подобное находим мы и в проповеди, озаглавленной «О болезни тела и смерти души». Она начинается с утверждения: «Господь даровал людям две великие книги». Тут же выясняется, что этих книг, собственно, не две, а четыре, вернее, две пары. Первая пара — Ветхий и Новый заветы, которые дарованы духовенству и которые воплощают ночь и день. Вторая пара книг дана мирянам, и они могут по ним учиться, так же как священники учатся по Писанию. В книгах, дарованных мирянам, записаны чудеса, «и если вы умеете их прочитать, то можете понять все вещи, необходимые для тела и души». Лишь после этих рассуждений дается разгадка: одна из этих книг — небеса, «вы читаете ее по ночам», другая — земля, «ее вы читаете днем» (8, № 32; ср. № 2). Прием загадывания тут же повторяется. Бог, говорит проповедник, дал власть звездам над всеми вещами, помимо одной-единственной. Но Бертольд не спешит открыть, что это за вещь. Он пускается в пространное перечисление того, над чем властны звезды. Одна приносит пшеницу, другая — рожь, третья — ячмень, четвертая — овес, пятая — вино, шестая — груши, седьмая — яблоки, одна — цветы, другая — мускат, иная — перец, и т. п. Звезды имеют силу над всем, что растет и живет в мире: над птицами в воздухе, рыбами в воде, червями в земле, зверями в лесу, над всеми благородными камнями, погодой, водами… над всем, кроме одной вещи, над которой никто не властен, помимо Бога. Эта вещь — свободная воля человека (см.: 8, № 32; ср. № 4).
Склонность Бертольда к перечислениям, которую он разделяет с многими другими средневековыми авторами, кажется неодолимой. Это тоже своего рода прием активизации внимания слушателей. Их утомляют рассуждения об общих истинах и увещания в абстрактной форме. Иное дело, когда проповедник рисует перед ними знакомый, живой, бесконечно многообразный и богатый мир. Столь же широко он пользуется и приемом повтора, обычно с усилением смысла. Приведя цитату из Евангелия, на тему которой он собирается прочитать проповедь, — «Мария же избрала благую часть, которая не отнимется у нее» (Лука, 10,42), — Бертольд заявляет: «Если б я говорил об этих словах на протяжении четырех дней, я бы всего не смог вам поведать. Скажу более: если б я говорил об этих словах в течение семи дней, я не смог бы закончить. И больше скажу: говори я об этих словах на протяжении полугода, все равно бы не закончил» (8, № 35). Наконец, проповедник прибегает к сравнениям духовного с материальным, подчас вполне неожиданным и рассчитанным на то, чтобы поразить воображение аудитории. Например, ад он сравнивает с военным лагерем (8, № 18). Те, кто хотят заслужить хотя бы малейшую награду в царстве небесном, учит он, должны сравняться с четырьмя существами. С какими же? Во-первых, с зайцем. Это слабое, беззащитное и кроткое животное, которое постоянно пребывает в бегстве, и точно так же «вы всегда должны бежать смертного греха». Во-вторых, нужно уподобиться саранче — она быстра, ловко скачет, худа и суха в теле, и «человек не дожен медлить на службе Господу». В-третьих, это муравей. Он заранее предусматривает, как нужно устроиться на зиму, и постоянно трудится, «и вы должны трудиться: крестьянин, купец, ремесленник, рыцарь, духовное лицо». В-четвертых, надлежит уподобиться саламандре: она маленькая, не более пальца, имеет много цветов, ядовита и всегда ползет
Как мы только что видели, Бертольд уподобляет землю и небо книгам, по которым люди должны учиться жизни и спасению души. В другой проповеди евангельский рассказ о том, как Иисус накормил пятью хлебами пять тысяч человек, истолкован таким образом, что эти хлебы — не что иное, как добродетели (8, № 38). Склонность к аллегорическим толкованиям ветхозаветных повествований или духовных качеств обнаруживается в проповедях постоянно. Диапазон тональностей речей Бертольда огромен — от торжественного пафоса и гневных обличений до простонародной брани, пословиц и юмора (см.: 165, с. 349; 85, с. 10, 34).
Структура проповеди Бертольда отличается относительной стройностью. Изложение довольно последовательно, одна основная идея пронизывает текст проповеди от начальных ее строк, формулирующих тему, заданную библейской или евангельской цитатой, вплоть до завершающего «аминь». Вполне в духе средневековой церковной риторики и схоластики Бертольд охотно прибегает к числовой упорядоченности. Расчленение речи на пункты, выстраиваемые с большой логичностью, несомненно, облегчало усвоение слушателями ее содержания. Но упорство, с которым проповедник прибегает к этому приему, проливает свет и на его собственное сознание и на богословскую школьную выучку, которую он получил. «Семь даров Святого Духа», «семь добродетелей», «восемь добродетелей», «сорок две добродетели», «пять фунтов (талантов)», «три ловушки», «четыре силка», «семь планет», «семь пороков», «шесть убийц», «десять хоров ангельских», «четыре колеса повозки», «два пути милосердия», «двенадцать отрядов господина Исайи», «семь наиболее тяжких грехов», «восемь видов пищи в царстве небесном», «десять заповедей», «семь таинств», «три пути на небеса», «три стены (вокруг поля Господа)», «четыре слуги Господа», «три преграды для лицезрения Бога», «как был поделен мир на двенадцать частей», «двенадцать учеников дьявола», «четыре части креста», «четверо свидетелей», «семь печатей исповеди», «сотворение небес и земли в течение шести дней», «семь слов нашей Госпожи», «шесть лепестков цветка», «троякая любовь», «пятнадцать знаков перед Страшным судом», «шесть добрых дел» — таковы темы большинства проповедей, и в каждой Бертольд последовательно обсуждает грехи и добродетели, пути спасения души и способы, к которым прибегает нечистый для погубления человека.
Проповедник сознает, что тематика его проповедей довольно однообразна, и ограничивается относительно узким кругом сюжетов: «Я говорил вам о грехах и милостыне, об аде и небесном царстве, о покаянии и исповеди, о чертях и ловушках, кои они расставляют; нынче хочу поговорить о милости нашего Господа» (8, № 27). Но он не видит беды в том, что постоянно возвращается к все тем же вопросам, — так и должно быть. Первая проповедь Бертольда, на тему «поступайте осторожно, не как неразумные, но как мудрые» (поел. к Ефесянам, 5:15), открывается соображением о том, что существуют ученые люди, которые знают о движении звезд и об их влиянии на мир, но не знают искусства, как спасти душу. «Мудрость мира, по слову мудреца, — глупость перед. Богом». Но ведь большинство людей не умеет ни читать, ни писать, и вот один такой человек говорит другому: «Кум, пойдем на проповедь», а тот отвечает: «Не хочу». «Почему?» — «Да знаю я все, о чем он проповедует, и, кроме «твори добро и оставь зло», ничего не говорит он». Бертольд как будто согласен с этим вымышленным персонажем. Так оно и есть, ибо таков прямой путь в царство небесное. «Если б ты спросил меня: «Где путь в Регенсбург?» — я бы ответил: «Ступай всеми дорогами, кои ведут прямо в Регенсбург, и оставь те, которые отклоняются от цели». «Поверь мне, — продолжает проповедник, — многие тысячи тех, кто воображали, будто творят добро, оставив зло, и мнили себя мудрыми, на самом деле — дураки и оказались в аду. Смотри: у нас, христиан, есть десятки тысяч книг, и все они не учат ничему иному, как только творить добро, уклоняясь от зла. Глупец не желает идти на проповедь: ведь он услышит о том, от чего не может отстать, и станет он тогда еще более грешным, чем если б о том не знал. Но не может служить извинением то, что тебе неведома истина, как надлежит спасать душу, ибо Господь дал тебе пять чувств, дабы ты ходил в церковь, слушал мессу и проповедь и учился тому, что нужно для тела и души. Если вы хотите меня слушать, я научу вас мудрости, которая будет вам полезнее всей мудрости звездочетов или знатоков трав и камней и всего, что знают мудрецы из Парижа, Орлеана, Монпелье, Салерно, Падуи или Болоньи» (8, № 1). Вот, собственно, и все содержание проповедей Бертольда Регенсбургского, и он неустанно варьирует эту мысль, подходя к ней с самых разных сторон и привлекая все новую аргументацию для придания своей проповеди большей убедительности и впечатляющей силы.
Несмотря на свою пространность и отсутствие «примеров», проповеди Бертольда были доступны пониманию простонародья. Свидетельство тому — вышеприведенные сообщения об исключительной популярности их, о стремлении больших масс людей услышать его слово. И сам Бертольд вкладывает в уста своего слушателя утверждение: в отличие от мессы, смысл и содержание которой ускользали от сознания паствы («мы не понимаем мессу… мы не понимаем того, что поют или читают…»), проповедь была вполне понятна (8,№ 31).
Перед нами не разрозненные проповеди, произнесенные по разным поводам, в разные дни святых (во многих случаях указано, в праздник какого святого данная проповедь читалась). Бертольд видел в своих речах звенья единого целого. Он неоднократно ссылается на более ранние проповеди, содержание которых уже известно его пастве. В тех случаях, когда он вновь возвращается к вопросу, который был рассмотрен в других проповедях, он изыскивает возможность иного его освещения. Повторяемость и известная монотонность тематики, неизбежно сводящейся к спасению души и поведению, которое способствовало бы достижению этой цели, должна быть компенсирована разнообразием подходов, неожиданностью сопоставлений и сравнений, используемых проповедником. Вариативность в довольно жестких рамках канона — такова задача, которую Бертольд Регенсбургский решал с большой изобретательностью и несомненным мастерством.