Средневековый мир: культура безмолвствующего большинства
Шрифт:
Годы, десятилетия, века и тысячелетия земного времени — ничто при сопоставлении с вечностью. Грех совершается во времени, расплата за него происходит в вечности. И даже ничтожно малая сумма неправедно нажитых денег, которую «алчный» не возвратил по принадлежности, какие-нибудь восемь пфеннигов, обрекает его на пребывание в пламени ада, где он будет гореть «так же долго, как долго Господь пребывает в царстве небесном».
Но хотя время обесценивается, оно сохраняет свое значение в качестве срока, отпущенного человеку на земле для совершения покаяния. Бертольд продолжает: Господь может все, кроме четырех вещей, которых Он не желает делать. Эти вещи следующие: никто не изымет грешника из ада; покаяние не способно увеличить награды на небесах; нельзя возвратить себе безгрешность; «времени, кое ты бесполезно потратил, покаяние тебе никогда не возвратит». Но зато покаяние способно спасти грешника даже у врат ада; оно может дать ему общение со святыми; он может заслужить такую же награду, как и невинный, — примером служат обращенные на путь истины грешники, Мария Магдалина, святой Петр и другие; и хотя покаяние не восстановит времени, кое человек бесполезно потратил, оно способно сделать нечто равноценное, а именно — вместо десяти лет он будет гореть в чистилище один год или вовсе в него не угодит (8, № 5). Итак, можно воздействовать на ход времени в одном из отсеков потустороннего мира и сократить длительность пребывания в чистилище.
Человеческое время рисуется как малоценное или вовсе ничтожное, когда проповедник сосредоточивает внимание на небесных радостях: пища там дарует Юность без старости, жизнь без смерти, и недаром ангелов, коим более шестидесяти сотен лет, изображают в облике пятишестилетних детей, и они на протяжении всех этих шести тысячелетий созерцают бога с тою же радостью, как и в первый день. Здесь, на земле, в шестьдесят лет человек уже старик, а там, на небесах, и в шестьдесят тысяч лет — юноша, и в сто тысяч лет, и во столько тысяч лет, сколько капель в море. Но такова вечность в раю, — совершенной противоположностью ей является вечность в аду. «Как, брат Бертольд! — слышим мы голос его прихожанина. — Те, кто в аду, никогда не умрут?» «Нет, — отвечает он, — они умирают все время. Их жизнь — вечная смерть» (8, № 16, 25).
«История» ада, чистилища и рая имеет продолжение и кульминацию в будущем. Конец жизни рода человеческого — Страшный суд. И в этом пункте рассуждений Бертольда Регенсбургского мы опять-таки найдем определенные расхождения с концепцией, запечатленной в «примерах» латинской проповеди XIII в., как и в многочисленных видениях потустороннего мира. Как уже говорилось выше, в «примерах» и «видениях» налицо смешение двух версий суда над душами грешников. Суд вершится над индивидуальной душой в момент кончины человека, — и вместе с тем души всех умерших ожидают Страшного суда, который состоится в неведомом будущем, после Второго пришествия. Эти две эсхатологические версии — «малая» и «великая» — ни в «примерах», ни в «видениях» никак логически не согласованы, и в подобном противоречии можно усмотреть неясность для средневекового человека в таком кардинальном, воистину решающем моменте его миросозерцания.
Бертольд, как кажется, ищет способа преодоления указанного противоречия. Собственно, прямо он говорит лишь об одном Страшном суде — о том, какой ожидается «в конце времен». Здесь он выражает точку зрения официального христианства. Но «малая» эсхатология все же предполагается. Ибо грешник осужден уже и после смерти, однако это осуждение касается ныне лишь души, тело же его покоится в земле. Когда же наступит Страшный суд, то грешник подвергнется осуждению и в теле и в душе (8, № 13). В другой проповеди Господь, даровавший человеку душу и тело, говорит грешнику: «Я отниму у тебя тело и душу, сперва — душу и брошу ее во глубину ада, а в Судный день — и тело и душу» (8, № 22). Из этих слов явствует, что суд над душою грешника, в представлении Бертольда, происходит в момент его кончины и душа сразу же оказывается в аду, а после Страшного суда мукам подвергнутся воссоединившиеся душа и тело. («Скорее покайся, иначе — в пропасть ада, сперва душою, an der sele, а в день Страшного суда — и телом и душою, an libe und an sele!») (8, № 6).
Таким образом, воздерживаясь от живописания сцен тяжбы из-за души индивида, которая происходит у одра смерти между ангелами и бесами, когда те и другие предъявляют свитки с записями его заслуг и грехов (такие сцены нередко упоминаются в «видениях» и в «примерах»), Бертольд тем не менее фактически придерживается той же идеи судебных процедур: первоначально суд вершится в момент кончины грешника и оправданию или осуждению подвергается его душа, а в Судный день будет вынесен окончательный приговор над воплотившейся душой.
Но, в отличие от «видений», в которых Страшный суд практически отсутствует, вытесненный «частным процессом» над душой отдельного умирающего, Бертольд останавливается на сцене Страшного суда. В краткой проповеди, специально посвященной этой теме («О Судном дне»: 8, № 37; видимо, это не полный текст, а некий конспект или набросок), сказано, что на Страшный суд соберутся все люди со всего света и, «когда явится Господь, все встанут и Он не будет находиться к кому-либо ближе, чем к другому, или дальше от него» (пространство, в котором состоится этот суд, будет обладать, следовательно, какими— то необычными свойствами). То будет «самый радостный день у Господа». Но в других проповедях внимание обращено на другую сторону Судного дня, и он оказывается самым ужасным моментом в истории рода человеческого. В этом суде примут участие святые, и будут они сурово судить и жестоко мстить. Так, святой Петр и святой Павел будут судить императора Нерона более жестоко, нежели он судил их, ибо Нерон судил лишь тела их, а они будут судить и тело и душу его. Такими же судьями будут и святой Иоанн Креститель и святой Варфоломей, которые воссядут в суде вместе со всемогущим богом и будут судить всех, от первого до последнего, и осудят тех, кто совершил смертные грехи, не раскаялся, не исповедался и не возместил. Вместе с Христом судьями и мстителями будут исповедники, святые, мученики, девственницы, невинные дети, вдовы, праведные супруги и другие, причем дети образуют особый отряд и будут с мечами в руках судить без всякого снисхождения своих отцов и матерей и всех родичей. Бертольд предупреждает: на Страшном суде ребенок враждебен отцу и матери, брат — сестре, сестра — брату, родич — родичу, ибо они любят Бога, и если бы они имели власть исторгнуть из ада мать и отца, то не пожелали бы этого — ведь они не могут желать иного, нежели того, чего желает сам Бог.
Судный день исполнен гнева, ненависти и страха. Иов, лучший из людей, предпочел бы в этот день быть в аду. «А вы, несчастные грешники, — вопрошает Бертольд присутствующих, — как обстоят дела с вами?» Кто-нибудь может подумать, предполагает проповедник: «Ах, если там такое множество народу и ангелов, я, наверное, смогу спрятаться». — «Не надейся! Ты так же мало можешь укрыться от смерти, как от суда нашего Господа» (8, № 13). Единственное спасение от ужасной участи— полное и искреннее покаяние, к которому неустанно призывает проповедник. «Ах, брат Бертольд, я стыжусь», — говорит грешник, отказывающийся раскрыть свои грехи на исповеди. «Но ты не стыдился, когда грешил. А как же будешь ты стыдиться в Судный день святой Богоматери и самого Бога, святых и ангелов и небесного воинства и всех бесов и душ, проклятых в аду? Там ведь все тайное сделается явным. Поэтому поспеши к священнику и исповедуйся»19 (8, № 22).
У Бертольда Регенсбургского имеется личный враг, с которым он неустанно борется. Это дьявол со своими прислужниками. Мрачная фигура Сатаны постоянно присутствует в его проповедях 20.
Дьявол уподобляется охотнику: вечно расставляет он силки и сети для улавливания душ. Эти ловушки он воздвигает перед нашими глазами, ногами, руками, перед нашими пятью чувствами, словами и делами; он подстерегает нас на улицах, при выезде и при въезде, во время еды, питья, во сне и в бодрствующем состоянии. Не счесть всех уловок, многочисленных, как пылинки на солнце. Однако существуют три рода засад, которые он расставляет особенно часто и которые наиболее опасны. О них идет речь в проповеди «О трех сетях» (см.: 8, № 3; ср. № 26, «О четырех ловушках»).
Первую засаду, говорит Бертольд, дьявол выставляет еще до того, как человек появляется на свет. Он старается предотвратить рождение ребенка и с этой целью подстрекает мужа в гневе избивать жену, так чтобы плод погиб во чреве ее. Или же он подбивает беременных женщин плясать, прыгать и поднимать тяжести, добиваясь выкидыша. После появления ребенка дьявол старается устроить так, чтобы его не окрестили. Задержка с крещением младенца часто ведет к тому, что он умирает, не будучи приобщен к числу христиан, и тем самым лишается доступа в царство небесное. Замечание симптоматичное в условиях высокой детской смертности. Господь приставляет к ребенку ангела-хранителя, продолжает проповедник. Однако и бес не дремлет. Родители подчас не следят за тем, чтобы в период, когда он учится говорить, ребенок не привык браниться и божиться.
«Но, брат Бертольд, — слышим мы голос его собеседника, — ведь это же невинный младенец, не понимающий еще, что хорошо, а что плохо, как же дьявол может радоваться его брани?» — «Бес разбирается в хитростях и шельмовстве лучше тебя, — возражает проповедник, — он улавливает младенца, приучая его ко злу, а к чему ребенка приучили, при том он и останется. У знатных людей есть воспитатели их потомства, вы же, бедные люди, — Бертольд обращается к основной массе слушателей, — должны сами воспитывать своих детей». Если ребенок бранится, надобно посечь его розгой, она всегда должна быть в доме под рукой. Сильно бить нельзя, а не то сделаешь его дураком, если же поучишь его прутиком, он будет бояться и удержится от ругани. В день Страшного суда вы ответите за своих детей, предостерегает Бертольд.