Средняя степень небытия
Шрифт:
Соня провела Валерия в большую залитую электрическим светом комнату, где он увидел первую Софью, рядом с ней моложавую женщину в блузке и длинной юбке и, по-видимому, художника реставратора в синем халате, заляпаном краской. Собравшиеся обсуждали стоявшую перед ними картину или хорошо выполненную копию Симирамидского.
Увидев Валерия, Софья приветливо улыбнулась, вместе с тем, как показалось Валерию, она как-то странно посмотрела на Соню, видимо прочитав нечто в её взгляде.
– Это мой папа, - Софья представила Валерия начальнице.
– Очень приятно. Елена Петровна, - приятно улыбнулась начальница, протянув Валерию увядающую ладонь. – Вот кстати вы, новый человек, может быть подскажете нам. Не кажется ли вам, что лучи света, как и одежда персонажей через чур ярки, я бы сказала, неправдоподобно ярки на этом полотне?
Валерий решил поддержать художника.
– Всё зависит от того, где будет висеть картина. Здесь при ярком электрическом свете краски действительно кажутся неестественными, если вы предпочитаете естество, к чему, извините, не всегда стремится искусство. Они неестественны, как противоестественен сам электрический свет. В каком-нибудь тёмном углу Эрмитажа, Пушкинского музея или частной коллекции краски могут оказаться квантум сатис. Если же на картину упадёт поток солнечного света, то в любом случае тона сольются, и ничего не разглядишь.
– Вот-вот, и я тоже самое говорю, - закивал художник.
– Софи, у тебя папа, где работает? – спросила начальница.
– В милиции.
– Какие там талантливее люди пропадают!
– Во-первых, отчего же пропадают, во-вторых. Если пропадают, то не более чем в других местах, в – третьих, где же им ещё пропадать, в – четвёртых, то так им и надо, в-пятых… - стену украшало старинное потемневшее зеркало. В нём Валерий, стоявший, как и все в комнате, спиной к двери, видел человека, осторожно заглядывавшего из коридора. Это был молодой коротко остриженный мужчина в серых брюках и белом блейзере. На секунду его взгляд и взгляд Валерия встретились. Соня и Софья, наверное, тоже увидели его, потому что они вдруг закричали, как если бы перед ними оказался дьявол. Валерий развернулся и бросился из комнаты.
Наконец, всё закончилось. Истина открылась. Позади страшная история. Борецкий и Софья в рабочей спецодежде шли по крыше фабричной постройки. Вдали виднелась верфь, а внизу в ночи делали рыбные консервы. Громыхнул взрыв, будто вспыхнул скопившийся газ, но скорее упала с высоты на бетонно-каменный пол бутылка или банка.
– Слышала, взорвалась, точно бомба? Жаль, что не настоящая. Как бы я мечтал взорвать эту проклятую фабрику вместе с её консервами!
– Прекратите, Арсений Дмитриевич! … А я вот полюбила фабрику. Фабрика дала мне друзей, признание простых людей. Я учу их детей грамоте…
– А их самих манерам?
– Нет, их самих учить не получается. Они обижаются, когда их учишь.
– И они так и не поняли, что держать вилку в правой руке неэстетично.
– Борецкий, не ёрничай! – Софья вырвалась вперёд.
Арсений Дмитриевич быстро нагнал её, привлёк к себе:
– Софья, ну как ты не можешь понять, что нет и не будет никогда такого человека, который любил бы тебя, так же сильно, как я?
– А барышня Крутогорова Дарья Ильинична? Ты не любил её?
– Она в прошлом, ты – в настоящем.
– Когда нибудь и я буду в прошлом!
Софья высвободилась из объятий Борецкого и пошла по самому краю крыши. Борецкий заглянул вниз:
– Если бы ты только захотела, я бы обнявшись вместе с тобой, спрыгнул с этой крыши, как птица с птицей крылами, и полный счастья ушёл бы из жизни, чтобы там, в небытии наши души навечно соединились и обрели новую, светлую, сказочно счастливую жизнь!
– Чем же тебе эта жизнь не нравится?
– Кошачья жизнь – ловить преступников. Если бы этому был предел!
– Можно родить детей, маленькие нежные существа…
– Которые когда вырастут, вновь разделятся на полицейских и воров.
– Но есть не полицейские, и не воры.
– Есть крестьяне и рабочие, которых обворовывают, когда они сами не воруют. Есть юристы, которые осуждают или защищают воров, в зависимости от того, кто им платит. Есть врачи, которые лечат покалеченных при ограблениях, и есть учителя, что вопреки природе бесполезно пытаются приостановить превращение маленьких злодеев в больших.
– А сыщики?
– Это страсть и бизнес. Отрицание отрицания преступления. Это ещё хуже, чем злодейство, кубическая степень общественного цинизма…- Борецкий замолчал. Опередив на полшага, он заглянул в глаза Софье:
– Но я совсем не знаю, нужна ли тебе моя любовь?! – Борецкий побледнел, отошёл в сторону. Софья молчала, отвернулась. В нём прочиталось отчаянное намерение броситься с крыши.
Борецкого смягчил ровный голос Софьи:
– Безумный, прекрати! Я тебе всё скажу, когда примем фабричный пресс, после митинга,- и она улыбаясь спрыгнула с крыши на высокий козырек цеха. Опершись на свисавшие провода, Софья смеялась, дурачилась:
– Пора идти. Перерыв уже кончился. Моя бригада должна успеть выполнить норму.
Обезьяной, цепляясь за пожарную лестницу, Софья спустилась вниз. Проклиная «хождение в народ» Борецкий полез следом.
Гигантский пресс, созданию которого могли бы позавидовать и титаны, поделённый как в сотах на бесчисленное количество гнёзд для консервных банок, передвигался на кронштейне, тросах и лебёдках через цех к месту установки. Руководил процессом « Романист» Аристарх Истомин, недавно после смерти предыдущего владельца избранный директором предприятия. Когда вскрыли завещание и Аристарх узнал о последней воле усопшего отставного партийного товарища, он втайне возрадовался. Судьба вела его. После отказа третьего отделения субсидировать издание аристарховых книг появилась возможность как истинному утописту писать на деньги руководимых рабочих об освобождении труда.
Пресс достиг нужной точки, он всё ниже. Уже слышны бурные крики одобрения фабричных служащих и проникших в цех разношерстных зевак, когда лязгнул рельс, выскочило колесо лебёдки, пресс накренился на одну сторону, тросы на глазах разорвались, тяжесть полетела вниз. Жутко закричали женщины и дети. Упавший пресс придавил насмерть и покалечил десятки трудящихся.
Снова цех. Это Аристарх придумал новую покойную церемонию, всей фабрике она пришлась по душе. Работники, тунеядцы и зеваки добровольно радостно следуют ей. Они уже не помнят как по-другому, и не хотят. Не убран, но отодвинут раскуроченный пресс. Посередине поставлен двадцатиметровый гроб, куда положены все покойники. Из высоких окон льются прямоугольные чётко очерченные в дисперсной пыли паралепипеды света. По бокам гроба стоят в рабочих блузах близкие и родственники погибших, у каждого в руке по чёрному траурному воздушному шару. Взоры обращены в потолок, где крутится искрящийся шар, выбрасывающий буквы: « Их дело живо».