Срез времени

Борисов Алексей Николаевич

– Пан Збышек, пан Збышек!
– стучал по ставням и приговаривал в распахнутое окно денщик.
– Там москаля спиймали. Говорят, сам прийшов.

В избе слышалось пыхтение, сопение и даже похрюкивание. Наконец, раздался голос Збышека:

– Яцек! Кол тебе в дупу! Ты мне всё настроение испоганил!

Атаман высунулся из окошка.

– Кого там спиймали?
– передразнивая денщика, уточнил Збышек.

– Москаль передал вот это, - Яцек протянул завёрнутый в тряпку какой-то предмет, - и передал привет от Стефана Митоша.

– От Смита?
– переспросил Збышек, поперхнулся, и споро надевая рейтузы, вновь обратился к междометьям, призывая панночку немедленно подать ему саблю.

Полушкин ждал под тенью дуба и преспокойно покусывал сорванную травинку. Несмотря на косые взгляды и проклятья, процеженные сквозь зубы, он ни как не реагировал, словно и не было вокруг него столпотворения шляхты, которая

заломив шапки, и, засунув руки за пояс, гордо волочила ржавые сабли, явно бранясь по его душу и с хвастливым видом угрожая искрошить поручика на винегрет. Вскоре к Ивану Ивановичу подошёл разодетый как павлин поляк. Он был самой представительной и галантной фигурой на том фоне собравшегося сброда, отчего выделялся и был легко узнаваем как предводитель. Одежда его являлась чересчур броской, а шапка-рогатывка с брошью, удерживающей перо, - даже модной. На боку его висела сабля, а лоб был украшен шрамом, который, судя по привычке укладывать волосы, он стремился скорее подчеркивать, чем скрывать. Положив ладонь на рукоять оружия, и дождавшись, когда ворчание толпы смолкло, произнёс:

– Я Збышек, зачем пришёл?

– Поговорить.

– Так говори, - рассмеялся атаман.

– С глазу на глаз, - произнёс поручик.

– Пошли, - Збышек показал рукой в сторону избы, из которой он появился.

Спустя четверть часа Полушкин вышел, и едва дойдя дубравы, к всеобщему удивлению толпы буквально растворился в ней. А в следующую минуту Збышек стал собирать своих приближённых.

– Насаживайте косы на ратовища и доставайте топоры, чистите ружья и пистоли, вострите сабли! Завтра мы возьмём столько золота, что каждый из вас купит себе по деревне, станет ездить на лучших лошадях, жрать с серебра и тискать самых пышных девок.

Утром наш отряд разделился. Степан во главе пятерых демобилизованных солдат, прикрываясь документами штеттинских купцов откочевал восточнее, по направлению к Бресту, а мы наоборот, на Запад, поближе к тому месту, указанному на рисунке покойного Арещенкова.

Вскоре мы оказались вдали от привычной деревенской обстановки, поэтому найденное неожиданное очарование в этом уголке среди травы, кустарников, крохотных лесных цветов на небольшой полянке приятно удивило. Стало быть, наблюдать за сегодняшними событиями мы станем не с первых рядов, а скорее из комфортабельной ложи. Да и погода как угодила, словно кто-то с самого неба приглядывал за нами с мягкой доброй улыбкой, радуясь тому, что природа, которую успели вытеснить из пыльных дорог и вырубленных вокруг городов лесов, смогла найти себе этот уютный уголок. Не иначе, не обошлось без дриад, добавивших немного дикой и невероятно нежной красоты этому месту. Благодаря паре варакушек, устроивших гнездо на ореховом дереве, мы оставались незаметны; эти птицы, деловито и радостно порхающие в переплетении темных ветвей, совершенно не боятся людей, а если рассыпать хлебные крошки, то и вовсе станут сновать под самыми ногами. К тому же пчелы, как ни удивительно, считали, что это местечко достойно их внимания, и прилетали сюда из чёрного дупла в вековом дубе. Странно, они пересекали практически всё поле по воздуху со своей сладкой ношей, не раз возвращаясь к этой чудесной полянке с рассветного до закатного часа, игнорируя места поблизости. Время действия уже наступало, одна или две пчелы приятно жужжали над соцветиями, в глубинах которых вершили свой медовый труд, и даже переживающий за лошадей Тимофей уже не обращал на них никакого внимания. Мы приготовились, и общее напряжение передалось всем обитателям поляны. Варакушки вспорхнули к гнезду, а пчёлы, в свою очередь, медленно уплывали в воздушных потоках к дубу. На дороге появился авангард, оторвавшийся от высокой кареты шагов на сто.

***

Пятый конно-егерский полк Герцогства Варшавского за три с небольшим года успел отметиться в захвате Данцига, сражался при Фридланде, да в прошлом году при Рашине. Невесть какие серьёзные битвы, но для лейтенанта Туска это не имело никакого значения. Подвигов он великих не совершал, вперёд не рвался, но и труса не праздновал, резонно рассуждая: остался в живых - и ладно. В общем, лейтенант, слывший славным рубакой на войне, неожиданно оказался лихим товарищем и в обществе. Охотник пошутить и посмеяться, он не был лишним ни за бутылкой, ни подле женщин. Природа не обделила его мужским шармом, даром слова, чувством такта, а модные салоны весьма и весьма округлили лучшие качества в обращении. Вероятно, эти достоинства доставили ему место бессменного ординарца, и, кажется, ни полковник, ни его молоденькая жена не имели причин в том раскаиваться. Он угождал и тому и той. Иногда случалось свободное время, и Варшава, со своим испанским вином и милыми девушками, показалась ему настоящим земным раем: его жизнь плавала в океане портвейна

с берегами из гусиного паштета, - но гроза невидимо собиралась над польским австрийцем и грянула ужасно. Однако ж, судьба судила погибнуть лейтенанту не в Варшаве. Чем была вызвана срочность депеши, уже никто никогда не узнает. Возможно, причиной тому стала семейная ссора полковника Курнаковского. Тем не менее, в этот злосчастный понедельник, когда мысли ещё не могли самостоятельно настроиться на служебный лад, он был отправлен на крессы (обязанность развозить приказы, например из штаба в эскадронную квартиру) с важным донесением в штаб. И уже к вечеру, удачно выполнив свое поручение, был внезапно отряжён в походный лагерь. Приказ есть приказ, и расшитый золотом и серебром лейтенантский тёмно-зелёный мундир покрыл дорожный плащ. Ничего не зная, не ведая, он брёл в палатку, и мысли его крутились лишь вокруг одного слова: 'почему?'. На другой день он уже находился в полутораста верстах от Варшавы, поспешая навстречу погибели. Из Франции везли денежное довольствие.

***

Толпа готовилась задавить охрану множеством. Самые хвастливые из шляхтичей уже обнажили клинки и подходили к карете, некоторые направили заострённые косы на бока коней, и все были в предвкушении будущей добычи. А то, что её много, сомневаться не приходилось: такой охраны и у Францишека Видинецкого не было. Вот только соотношение как минимум три к одному не оставляло конвою и шанса на победу. Между тем разбойники сжимали круг теснее и теснее, и с каждой минутой угрозы их становились всё дерзостнее, а поступки - бесчинственее. Казалось, не ожидая ничего подобного, французы полностью растерялись.

Наконец кто-то не выдержал, коса вонзилась в конское брюхо, и кирасир разрядил в обидчика пистолет. Банда взревела: 'Злапайте дурня', и тут же всё потонуло в громе выстрелов. Лошади кареты рванули, словно пытались спастись от разъярённых волков, а кучер хлестал кнутом, как если бы ему довелось погонять чертей. Секунд десять еще слышались брань и проклятия раздраженной черни, у которой ускользнула из рук верная добыча; но повозка летела, и метров семьдесят дороги было уже за ними, когда треск падающего дерева прервал успешное бегство. Ель рухнула прямо на упряжку, переломав вместе с дышлом и лошадей. Толпа улюлюкала, расправляясь с последними французами и не считаясь с потерями. Одновременно с этим из леса появился резерв Збышека с ним во главе. Пятёрка всадников, выставив пики наперевес, ринулась на французских кирасир и смяла бы их как жестяную банку, если бы не отряд лейтенанта Туска, успевший на встречу как никогда вовремя. Десяток егерей, не имея возможности вести стрельбу (боялись попасть по союзникам), с саблями наголо смело атаковали разбойников с тыла и, выйдя из сечи с минимальными потерями, принялись за разномастный сброд. Только озверевшие от крови бандиты и не думали что всё кончено. Их предводитель, брат панночки, так лихо управлялся с саблей, что изрубил практически весь конвой, а его подельники с косами оставили от отряда Туска всего четверых, но все в итоге пали.

Смотреть больше было не на что и нечего. Мавр сделал своё дело. Мы осторожно, стараясь себя ничем не обнаружить, покинули уютную полянку и, разместившись в ландо и сделав небольшой крюк через ржаное поле, выехали на тракт. И уже через пару минут следовали по той же самой дороге, по которой только что мчался отряд лейтенанта Туска.

– Ваше благородие, - сказал Тимофей, изобразив что-то подобно строевой стойке 'смирно' (естественно, насколько смог, половиною тела, на облучке), - поляки затевают что-то недоброе, они грызутся промеж собой, как волки с собаками. Смотрите, на коней наших поглядывают.

Между тем, инкассаторы настойчиво требовали у польского офицера спешить егерей и освободившихся коней запрячь в карету. Лейтенант противился, ведь на его отряде лежала охрана, и осуществлять её он должен был во всеоружии, кивая в сторону союзников. Французские кирасиры расставаться со своими средствами передвижения естественно не собирались, и ни у кого не возникало даже толики сомнений, чью сторону они поддерживали.

– Спокойно, Тимофей, - сказал я.
– Курки на тромбонах взведи и приготовься. Твои те, что слева от кареты. Они оттаскивают туши и сейчас стоят кучно.

– Я по центру троих возьму, - невозмутимо произнёс Полушкин.

– Точно справитесь, поручик?

– Не сомневайтесь. Кучер и два мушкетёра без лат. А вот, справа кирасиры и мои ножички...

– Тогда мои кирасиры. Подъезжаем и валим всех.

– Что, простите?
– переспросил Полушкин.

– Всех в расход, Иван Иванович. Тимофей, забираешь левее, за пять аршин до побитых лошадей слегка попридержи.

– Погодите, - Полушкин настороженно куда-то всмотрелся, - там, за каретой, шагах в двадцати ещё шестеро. Нет, вроде четверо двоих ведут.