Срезающий время
Шрифт:
— Жив, вашблагородие. Ретировались бы Вы отсель.
Тот, что с палкой, собрался было пнуть Тимофея, но остановился, повинуясь невидимому мне жесту от Жульет.
— Доставайте штуцер! — требовательно произнесла она.
— Да, да, сию минуту, — произнёс я, и добавил для Тимофея: — хреново ты залёг там гренадёр, скатись к колесу.
Я нажал на клавишу замка, и закреплённый позади ландо контейнер в виде вытянутого шестигранника распахнулся. В этом водонепроницаемом отделении, вместе с запасом пороха и пуль в кожаных чехлах лежали два кавалерийских штуцера. Одной рукой я протянул кофр в сторону мадам, а второй утопил полку вниз, и как только та опустилась под край, открылось второе отделение.
— Bien! Voyons.
– сказала Жульет, протягивая руку.
Мордоворот с палкой и я стали действовать
Первая пуля угодила, к сожалению, в Жака. Не иначе как звериным чутьём он догадался, что что-то произойдёт опасное, и фактически прикрыл Жульет своим телом. Насколько эта милая дама оценила поступок своего слуги, можно было судить по следующим действиям. С криком: "Убить всех!" она просто толкнула его на меня и бросилась с кофром к дверям ангара. А дальше всё завертелось. Из темноты на свет влетели несколько человек с дубинками и, не опасаясь повторного выстрела, бросились на меня. В типичной ситуации начала девятнадцатого столетия, все их манёвры выглядели вполне оправдано, кабы не одно обстоятельство. И именно им я пользовался, совершенно не стесняясь. Бессмысленно сравнивать вооружение из-за разницы поколений, но в эту ночь я стал свидетелем того, как вылетает кремень из пистолета, и растерявшийся стрелок вынужден ретироваться. А как целился, как целился! Словно на дуэли: руку к груди приложил. Я два раза успел переместиться, пока менял барабан, а он всё дулом водил. Слава Богу, что нам попались не профессиональные военные, воспитанные на чётком исполнении приказа. Вскоре во дворе раздались хорошо мне знакомые выстрелы из револьвера. Иван Иванович стрелял с промежутками, не так как я — по две пули в мишень, но от этой манеры стрельбы результативность не страдала. Судя по воплям и визгам, Полушкин явно попал несколько раз.
Как-то сразу с криками: "бежим" и "рятуйте" утихла и стрельба. А под эти крики отчётливо слышался топот лошадей и щелчки кнута. И совсем скоро мы с Тимофеем появились во дворе. При свете луны пейзаж вышел несколько страшноватым. На крыльце, прямо на ступеньках, с распоротым брюхом лежало тело, в двух шагах от него труп не имел половины головы, а у вентиляционного окошка амбара с фитильной пищалью валялся ещё один. Полушкин показал дулом револьвера на последнего и прокомментировал:
— Тать пищаль уже в окошко совал. Там картечи с полторы дюжины в ствол влезет. Если б не дождик, он бы выстрелил…
"Однако, — подумал я, — и на старуху бывает проруха. Мне как-то в голову даже не пришло, что подобный выстрел "вслепую" мог оказаться роковым, и за этим окошком я даже не поглядывал. На волоске был, как говорится".
За полчаса до рассвета, когда луна утратила всю свою значимость, из монастыря появился монах, принимавший нас на постой. Он жил по своему собственному расписанию и был освобождён от обязанности, посещать заутреню службу. Молча оценив побоище, он лишь протянул руку и, получив в неё пятирублёвую ассигнацию, прошептал: "Грех, грех"…
Цветущий кустарник и расположенные в стройном порядке, явно возделанные местными монахами, садовые растения нежились в обилии тепла и света; прозрачная тень огромных ив, поистине величественных, как бы с каждым часом становилась гуще, и они и спокойные воды Вепрейки постепенно удалялись от нас. Прощай, Тихонова пустошь. В глубокой, обычно ничем не нарушаемой тишине беспрепятственно разносился дальний колокольный звон. Монахи собирались к заутрене.
4. Завод.
Лет так сорок пять назад в одном отдаленном уголке доброй старой Бельгии, который именуется Льеж, стоял под соломенной крышей двухэтажный фахверковый дом мастера Мэтьюса Бранда. Ничего примечательного, а тем более милых финтифлюшек, которые изредка скрашивают жизнь всякой чувствующей натуры, в нём не было. Особняк с белёными известью и выделяющимися просмолёнными балками стенами, был строен, строг и крепок, как подобает всякому мужчине. Но стоило лишь пройти через калитку, как можно было обнаружить и частичку женского начала. А именно обвитым каприфолью крыльцом и любовно возделанным яблоневым садиком, да высаженными у изгороди фиалками, возвещающими случайному прохожему, что здешние обитатели живут в мире и согласии, не совсем обездолены и не утратили свои германские корни, привечающие традиции и порядок. Местность, окружающая этот счастливый уголок, с севера примыкала к вытянутому и покатому хребту, над которым постоянно висел туман. На запад и на юг тянулась плодородная равнина, орошаемая живоносными водами Мааса, на юго-востоке к ней мостился менее полноводный Урт, и где-то там вековые ели плотно обступали холм, на котором по преданиям жил великан.
Стояло тёплое солнечное утро, почти на исходе мая, когда мастер Мэтьюс Бранд склонился над своей женой Изольдой и принял на руки кричащий свёрток.
— Сын! У меня родился сын! — Закричал счастливый отец.
Под закопченным от чадящих фитилей потолком, где прожили два десятка с лишним лет так счастливо, как только может быть счастлива супружеская чета в нашем мире забот и треволнений, шёл праздник. Огонь горел ярко и весело. На столе томились яства, а друзья поднимали кружки с пивом и, расплёскивая пену, славили наследника и надежду славного мастера.
Иван Матвеевич часто вспоминал своё детство: заботливые ладони матери, гибкие розги в крепких руках отца, первую прочитанную книгу в кирхе, запах мастерской и ту сказочную атмосферу любви и благополучия. Он помнил всё, вплоть до того момента, когда страшная болезнь выкосила весь род. И в эти тягостные мгновенья он находил утешение в чтение Библии. Вот и сейчас он был погружен в мудрость Вечной книги, чей узкий черный готический шрифт и пожелтелые страницы свидетельствовали со всей явственностью, что это не эфемерное создание нынешних дней, а труд, заботливо передаваемый из поколения в поколение. Наконец, он с красноречивым вздохом закрыл почтенный фолиант, щёлкнул бронзовой застёжкой и повернулся к жене спросить, скоро ли ужин. Софья, сразу отложившая вязанье, ответила утвердительно и принялась собирать на стол. Через несколько минут там появились пироги, сырная похлёбка и кружка домашнего пива. Бранд придвинул стул и уже поднял руки, чтобы благословить трапезу, когда снаружи раздался стук. Иван Матвеевич вздрогнул: сегодня было воскресенье, и оружейная лавка не работала, и лишь совершенно не знающий распорядка или явно приезжий незнакомец мог проявить неуважение к законному отдыху.
— Что это за шум? — спросил он недовольно.
— Не знаю, — ответила Софья. — Помолчим, может, уйдёт.
— Наверно клиент, — вслух стал рассуждать хозяин дома, — ты же знаешь, нам сейчас нужны деньги.
Они внимательно прислушались, однако различили только судорожные завывания ветра да стук копыт по мостовой.
— Всё, уехал, — сказал Бранд жене. — Если есть надобность, потерпит до утра.
Супруги уже собрались вернуться к ужину, но тут в порыве ветра вновь прозвучал стук, гораздо сильнее и отчётливее. Иван Матвеевич встал, открыл окошечко в двери и выглянул в темноту, однако вокруг опять воцарилась полная тишь, и хорошо узнаваемый голос прозвучал неожиданно:
— Иван Матвеевич, сколько можно стучать? Это я, Полушкин!
— Матерь Божья! Иван Иванович, подождите, я сейчас, сей момент. Слофья, неси свечу.
Бранд отодвинул засов и впустил в дом гостей.
— Знакомьтесь, — поручик отодвинулся в сторону, показывая меня. — Алексей Николаевич, помещик. Сосед нашего Генриха Вальдемаровича.
И тут я понял, о каком Бранде мне всё время рассказывал Полушкин. Мы с ним уже несколько раз виделись и даже беседовали. Да, тот самый продавец из оружейной лавки.
Он был невысок, лицо его испещряли морщины, гармонично уживавшиеся со шрамами, явно оставленными острым оружием. В волосах отчётливо серебрилась седина, но взгляд ещё держал искорки задора. Хотя старым его все же не назовешь, позади уже явно проглядывала та черта, перейдя которую, уже можно было называться дедушкой. И даже если убрать придававшие ему лишние годы бакенбарды, это мало бы что изменило. Черты его несли печать образованности, присущую человеку, который так возделывал свой интеллект, что этот труд не мог не отразиться физически, придав ему определенные приметы. К тому же, несмотря на кажущуюся небрежность его разномастной одежды, он явно пытался скрыть своё бедственное положение.