Срезающий время
Шрифт:
Ромашкин не услышал, как по проулку, на который выходило окно его комнаты, проехала телега. Не придал значения и внезапному сквозняку, когда приоткрылись ставни. Зато когда трость со слоновой рукояткой превратилась в стилет, Андрей Петрович внезапно проснулся и не иначе, как находясь под впечатлением остросюжетного сна, где он являлся античным героем, взмахнул кистенём и угодил ночному визитёру точно в лицо. От удара нежданный гость выронил стилет и свалился наружу вместе с половинкой ставни прямо в телегу с сеном. А вот кошель разорвался, и монеты посыпались как горох: в распахнутое окно, под подоконник, на кровать и даже на стол, где ещё совсем недавно изволил видеть сны везучий командировочный. А везучий потому, что звон монет о мостовую невозможно ни с чем спутать, и десяток нищих и спившихся матросов, ошивающихся возле порта на Даугве, моментально оказались у гостиницы. Кто-то приволок с собой факел, и, как сообщала людская молва, до самого рассвета под разбитым окном страждущие находили деньги.
Последующие дни прошли как по расписанию. Яхта без задержек достигла острова Ханё, а оттуда, при благоприятной погоде вскоре оказалась у берегов Альбиона, но ещё долго, после этого случая, Андрей Петрович носил с собой заряженный пистолет какой-то новой модели.
Экипаж на Лондон покинул Ипсвич в пять с четвертью
Через девятнадцать миль Ромашкин смог обнаружить, что Колчестр оказался не бледной тенью Ипсвича, как говорили на пристани. Единственное отличие — здесь не было того бурления людей, как в порту, когда он ступил на землю Англии, да оно и понятно. Такое количество бездельников можно встретить только у моря. К тому же, удалось разменять пять фунтов на полную жменю шиллингов с прочей мелочью и выпить чаю. Как только они проехали город, определённое оживление наблюдалось лишь в появлении попутчиков и смене лошадей. Выражалось оно в продолжительном стоянии на маленькой, одинокой, похожей на крестьянский амбар станции, настолько удалённой от города, что если бы наблюдатель устремил свой взгляд вдоль местами мощёной извилистой дороги, которая к ней вела, то увидел бы только поля Эссекса по обе стороны. Трое мужчин, громко стуча деревянными башмаками, в высоких шляпах, с мешками и сумками, с неистребимым запахом от чесночной похлёбки погрузили себя в хлипкий экипаж. Сразу же стало нечем дышать, и карета принялась противно скрипеть при любом движении. Ромашкин понял, что его ожидает, и когда жующий табачную жвачку кучер — тощий, постоянно кашляющий мужчина с длинной шеей и густыми бакенбардами — заявил на короткой остановке, что если они хотят прибыть в Лондон до наступления сумерек, им следует поторопиться, протянул тому два пенса и сказал: "Let"s go".
Кучер всё понял правильно и коней не жалел. После двенадцати часов дороги и ещё одной смены лошадей в Челмсфорде они оказались в столице гораздо раньше, чем обычно. Слушая англичан, а их слава хвастунов заработана в поте лица, неопытный путешественник тут же вообразил бы, будто их страну украшают самые крупные города, самые великолепные здания, и самые счастливые люди в мире. Впечатления Андрея Петровича оказались немного иными. Тот, кто был знаком с городами Франции и Италии, жил в Ломбардии и Тоскане, посещал Рим и особняки Венеции, — мог лишь изумляться крохотными размерами любых селений в этой стране, а так же их скудности, ибо края были почти необитаемы, и порою казалось, что овец больше чем людей. Смотря из окошка экипажа, он видел, в каком убогом состоянии пребывают поселения: что-то лежало в развалинах, что-то было брошено и разворовано, а люди обнищали из-за упадка торговли и вследствие недавних политических смут и войны. Только Лондон — величавое воплощение Британии, сосредоточие торговли, силы и власти, мог выдержать сравнение с любым городом Европы и даже предоставить фору тому же Берлину или Вене. Город строился небывалыми темпами и там, где в прошлом году было болото, теперь лежали улицы и возвышались дома. Там, где полвека века назад, в какую бы сторону вы бы не пошли от Темзы, через четверть часа непременно бы оказались за чертой города среди полей. Сейчас в столице можно было легко заблудиться. Единственный изъян, неизменно сопровождавший любое обжитое место, это толпы попрошаек, но поздним вечером их становилось ничтожно мало. Андрей Петрович умышленно назвал неправильный адрес и очень рассчитывал застать Якова Ивановича Смирнова, пока брёл пешком — единственный из всех сошедших с кареты — вслед за экипажем, спешащим в Поплар, один из районов Ист-Энда. Это позволило ему насладиться первой за долгое время прогулкой по парку. Мягкие, расплывчатые силуэты ландшафта с каждым шагом всё больше терялись в сумерках. Всё то время, пока он шёл, его не покидала одна мысль: служащие той организации, представлявшие здесь, в Лондоне, интересы страны, должно быть, регулярно ездили в места, подобные Колчестеру, отправляя почту, или по ещё каким-либо делам. Как они переносили этот постоянный "чесночный дух"?
"Молоко! Молок-о-о! Полпинты за полпенни!" — вдруг раздался зычный голос молочницы, придерживающей на плечах коромысло, с которого свисали полные молока подойники. Изнывавший последние три часа от жажды Ромашкин тут же согласился. Вскоре он добрёл до нужного особняка. Необыкновенный чемодан на колёсиках оказался настолько удобен, что Ромашкин совсем не устал и с ухмылкой вспоминал потуги кучера, снимавшего его багаж.
После того как император Александр I подписал с Бонапартом мир в Тильзите, русские дипломаты покинули Лондон, и пустующий вследствие этого тридцать шестой дом на Хэрли стрит обходился казне достаточно дорого. Дошло до того, что его выставили на продажу, и Яков Иванович, служивший священником при посольстве, присматривал
Андрей Петрович несколько раз дёрнул за висевшую верёвку от звонка и расслышал, как за дверью раздался звон колокольчика.
— Здравствуйте, проходите, — сказал юноша лет четырнадцати, принимая визитную карточку. — Яков Иванович служит вечерню.
— Я прибыл из России сегодня утром, — сообщая о себе, сказал Ромашкин. — Имею при себе тайное письмо и посылку для неофициального представителя России в Англии.
— Яков Иванович будет извещён, — вежливо ответил привратник. — Извольте подождать, я провожу Вас. У нас великолепный зимний сад и теплица.
Дом, куда впустили Андрея Петровича, был красив и уютен. Общая столовая занимала весь парадный фасад, и широкие двери выходили на террасу и цветник. Направо были комнаты для гостей; слева от столовой — общая гостиная, при ней зимний сад. К нему примыкала комната дочерей Смирнова, имевшая один выход в гостиную, через зимний сад, и наглухо запертая из коридора. Рядом за стеной, особняком, спальня, где, собственно говоря, жил Яков Иванович. У девочек тоже была своя терраса, выходившая в приватный уголок парка (они то и ухаживали за арборетумом), отрезанный от общего сада густой аллеей лиственниц. Там же был разбит ещё один цветник, и когда появлялась возможность, журчал фонтан, поставленный здесь ещё графом Воронцовым. Это был полный поэзии и великолепия мир. Видеть этот уголок парадиза можно было только из одного пункта: сверху, из окна кабинета посла, который Смирнов временно занимал. Оттуда был виден и весь парк, словно из обсерватории. Но об этом мало кто догадывался. Здесь же, опять-таки стараниями графа, стояла оранжерея. В ней распускались олеандры, с их одуряющим запахом горького миндаля, которые все, кроме швейцарца Жоли, — он, пока был здесь, добывал из листьев сердечные гликозиды — обходили стороной. Рядом алели как бы налитые кровью бегонии, и пышная бледно-розовая гортензия гордо красовалась своей шапкой. Теплолюбивые латании дремали в душном воздухе теплицы, а столетняя агава, вывалив свои колючие, и одновременно сочные листья, была как не от мира сего. Эта близость тропических растений, живших рядом своей таинственной жизнью, придавала мыслям прогуливающихся здесь людей немного экзотики. Впечатление усиливалось от обстановки. Мебель была не новая в большинстве своём, скорее всего вышедшая из мастерской Адама Весвейлера: из красного дерева, лакированная, совершенно не похожая на обычные стулья и кушетки, с неожиданными изгибами и капризными линиями в контурах. В комнатах можно было наблюдать уютные кресла "бертер", и тут же массивные формы курительного стола, имеющие гладкие полированные поверхности и накладные детали из бронзы. Все было здесь индивидуально, художественно и загадочно с первого взгляда. Ни один рисунок не повторялся, и, тем не менее, все гармонировало между собой. И даже не смотря на то, что большая часть накрыта полотном, было заметно, что ей нередко пользовались. Она была ровно расставлена и словно только ждала возвращения хозяина, когда тот неожиданно, мягко ступая по ярко-бордовому персидскому ковру с высоким ворсом, пройдёт всю комнату и, смахнув бледный балдахин с кресла, по-домашнему усядется, закинув ногу за ногу. Полукресла в гостиной в тон ковру были обиты тёмно-красным шелком. На мраморных стройных тумбах по углам в яшмовых вазах благоухали розы. Здесь всё было сделано для удобства и наслаждения отдыхом.
Ромашкин с полчаса провёл в саду, а затем его проводили в одну из комнат для гостей, предупредив о ежевечернем чае. Поставив чемодан возле шифоньера, Андрей Петрович уселся на низкую и одновременно необычайно широкую кровать с голубым одеялом и кружевными накидками. Перед камином стоял небольшой столик, куда минуту назад мальчик-привратник положил сегодняшнюю газету "Таймс". Свет от трёхрожкового подсвечника падал на обитые материей стены, на которых висело несколько пейзажей. Расслабившись, он взял в руки газету и, прочтя заголовок, вдруг вспомнил о письме, которое следовало вскрыть по прибытии. А ознакомившись с ним, рухнул спиной на мягкое одеяло. Пахло розами и миндалем. Было прохладно и немного страшно.
В двадцать часов Андрея Петровича пригласили отобедать, и питавшийся, скажем так, не очень вкусной и полезной пищей на паруснике, он горько пожалел об отвергнутой им стряпне корабельного кока. Обед вышел более чем скромным, и было такое мгновение, когда Ромашкин даже вспомнил о чесночной похлёбке, но тут же отбросил неуёмные мысли, исходившие из его утробы. Недостаток блюд с лихвой покрывала беседа со Смирновым. Они были с Яковом Ивановичем чем-то похожи, за исключением возраста. В свои пятьдесят шесть лет тот также имел высокий рост, был недурен собой, осанистый, со стройным и развитым телом, тщательно следивший за своей одеждой, избегавший в ней всякого ненужного щегольства и тем самым поддерживающий свой стиль, без всякой чопорной натянутости, который тогда назывался "классический". То есть носил на голове парик и был одет по моде конца XVIII столетия. Свойственное этому человеку редкостное сочетание энергии и утонченности сосредоточивалось в его глазах — небольших черных глазах, блестевших, как два оникса, и пронизывавших собеседника острым, пожалуй, чересчур пристальным взглядом, который ввинчивался в вас без всякого усилия, как стальное сверло в древесину. Но стоило лишь начать с ним беседу, как его внимательные и немного устававшие глаза освещались несомненной добротой и серьёзностью, о таких людях принято говорить: не человек, а золото. И это был самый верный эпитет, характеризующий Смирнова.
После обеда Андрей Петрович передал небольшую бандероль и минут через пятнадцать-двадцать был приглашён в кабинет.
Смирнов взглянул на часовой шкаф, увидел, что уже как бы пора готовиться ко сну, прошёлся по кабинету и сел на другое кресло, напротив Ромашкина, так, словно они стали находиться в равных положениях. Всё это время Андрей Петрович следил за ним глазами, пытаясь понять, что с ним происходит. Яков Иванович предусмотрительно не стал спрашивать, что ещё собирался ему рассказать гость, и, возможно, для того, чтобы избавить себя от этих подробностей, вдруг принялся говорить сам, свободно и быстро, с заметно изменившейся интонацией и больше тезисами.