Срезающий время
Шрифт:
Бранд быстро снарядил зарядами стволы, насадил капсюли, и передал оружие Малкину.
— Подержите в руке, — посоветовал оружейник купцу. — Оцените баланс, наведите на висящую железную тарелку и просто нажмите на спусковой крючок.
— С виду маленький, а тяжёлый, зараза, — пожаловался Малкин.
— Тяжёлый — значит надёжный. Если не выстрелит, им всегда можно ударить. — Назидательно разъяснил Бранд оружейные истины. — Огонь!
Бах! — раздался выстрел и тут же стал слышен звон потревоженного железа мишени.
— Жмите ещё раз! — крикнул Бранд.
Бах! Бах! Бах!
— Невероятно! — только и смог произнести Малкин.
— Рекомендую вести стрельбу на двадцать пять шагов, не дальше.
— С этого расстояния и из ружья достаточно сложно попасть, — с некой долей иронии сказал купец.
— Если стрелять из гладкоствольного ружья, — поправил собеседника оружейник.
— Вы хотите сказать, что у пистоля нарезные стволы?
— У этого — да. Но есть и другие. Всё зависит от цены, которую готов платить покупатель.
Иван Матвеевич достал из коробки специальный ключ, чем-то похожий на укороченный штопор, и с некоторым усилием вывинтил один из стволов, после чего произнёс:
— Иногда бывают такие обстоятельства, — серьёзным тоном произнёс Бранд, — когда противника надо обезвредить, напугать, заставить ретироваться, но не убить. Один из стволов можно оснастить дробовым зарядом.
Принимая из рук оружейника полуразобранный пистолет, купец внимательно рассмотрел его и, положив на стол, произнёс:
— Не будем ходить вокруг да около. Я уже понял, что мне нужно, а именно семнадцать чудесных игрушек, подобных этому пистолю. Кстати, как Вы его называете?
— Бундельревольвер, — ответил Бранд.
5. Пули и порох
Всем известно, что достаточно овладеть верной исходной позицией, утвердиться в ней, и сразу же бесчисленные построения и манёвры обретут ясность и воссияют отражённым светом соответствий. Это является истиной, как на поле боя, так и в мирной жизни. Однако уборка этого великого урожая истины — труд нелёгкий и отнюдь не скорый.
Для Александра Леонтьевича в жизни сложилось так, что выбранная им позиция оказалась далеко не лучшей. Бремя денежного долга своему соседу по поместью, другу и однополчанину Арсению Есиповичу приносило ему столько страданья, сколько наверно не испытывал и Титий. Это было испытание совести, одно из самых тяжких для Александра, но он мужественно переносил его. О самых тяжёлых моментах борьбы в своей душе он не сообщал никому: ни своей обеспокоенной матери, ни священнику, ни дневнику, с которым он часто вёл монолог без всяких записей. Именно она, записная книжка, вскоре стала его главным утешением. Только ей он рассказывал обо всех неприятностях, и доходило до того, что Саше стало казаться, что склеенные и прошитые листки в кожаном переплёте прекрасно научилась его поддерживать. Конечно, в своих мыслях он многое воображал, но каждый раз, беря в руки дневник, он верил в спасение на следующий день, и при всей абсурдности сложившихся обстоятельств, этот предмет для него много значил, сохраняя в нём надежду и укрепляя его решимость. По крайней мере, пулю в голову он себе не пустил, и когда ему принесли письмо из дома, первое, что сделал Саша после прочтения, так это запись в свой дневник: "Спасён от позора".
Отпуск был немедленно выпрошен, и вскоре перед Александром Леонтьевичем расстилалась долина, перерезанная конопляными полями и рощами, а там, вдали, за речушкой Лущенка, вскоре должна показаться усадьба, в которой он вырос. Поручик пришпорил лошадь, но буквально через четверть часа бешеной скачки вынужден был останавливать скакуна, не понимая, куда всё подевалось. Несмотря на расстояние, все предметы были ясно видны и только казались совсем маленькими. Но — увы! — несмотря на все старания, он не мог узнать ни одного знакомого с детства места: возле реки в ряд стояли двухэтажные дома красного кирпича. А там, у когда-то старого деревянного моста, из трубы самого длинного здания поднимался дым, и казалось, что сидящий там титан сжигает в огненном горниле все оставшиеся воспоминания детства и юности. Вот тут должно было расти грушевое дерево с искривленным стволом, долгое время служившее ему верховым конем. А около коптильни была канавка с мельничным колесом его собственного изготовления. Скольких трудов стоило ему вырыть ее! Всё исчезло со своих мест. Отчаявшись, он ушёл с дороги и повернул лошадь левее, в сторону Аршин, оставляя реку по правую руку, и вновь остановился. До Александра отчётливо донеслись звуки ружейной пальбы. Доскакав до овражка, он вскоре стал свидетелем довольно таки несвойственной размеренной вечерней деревенской жизни картины. Когда-то обильно поросший разнообразным бурьяном и доходивший до самой воды овражек был весь перекопан и превращён в поле для стрельб. Явно угадывались мишени: как в человеческий рост, так и заметно рослее, напоминающие кавалеристов; а на позициях, слегка скрытых пороховым дымом, находились крестьяне с ружьями под командой одноногого солдата. Пришлось возвращаться, и уже перестав чему-либо удивляться, Александр пересёк по новому мосту речку и стал править к дому.
Вдруг на дороге, ведущей из усадьбы, показался белый чепчик. Он, как бабочка, порхал между ветками вишнёвого сада, стремясь вырваться на свободу. Иногда сердце видит лучше и дальше глаз: несмотря на большое расстояние, сын узнал матушку. Это была она — он чувствовал это. Казалось, в её маленькой и хрупкой фигуре клокочет бурное пламя, и воздух вокруг неё даже светится от яркого жара. По мере того как приближались родственные души, Саша всё явственнее различал каждую чёрточку её лица. Сколько уже лет, как некогда в праздничный день Пасхи, подмечал он на лице матери эту улыбку. В солнечном сиянии крохотные морщинки на её лбу уподобились затейливым золотым украшениям, седеющая прядь, выбившаяся из-под чепчика, сверкала, будто серебреная струна, и эти родные глаза, полные трепета и любви. На мгновенье Саше почудилось, что перед ним не мама, а сгорбленная под тяжестью непосильной ноши старуха, отдающая все свои силы ради какой-то эфемерной цели, и щемящая тоска вдруг охватило его сердце. Тяжёлым молотом стыда ударило в его душу сожаление. Сожаление обо всех своих неблаговидных поступках и принесённой родным горечи.
— Сашенька!
— Матушка!
— Как я счастлива, ты здесь, ты рядом…
Солнце в этот час если еще не поднялось над горизонтом, то подбиралось все ближе к его краю. Облака, парящие в вышине, отразили первые его лучи и бросили золотой отсвет на окна и дома деревни, не забыв и усадьбу, которая — сколько бы рассветов она ни встречала — сейчас буквально расцвела. Отраженный свет сумел показать довольно ясно всю обстановку комнаты, в которую вошёл, спустившись по лестнице, Александр: высокий потолок, который следовало бы давно побелить, голые, лишённые обоев или ткани деревянные стены и большая печь, облицованная расписной плиткой. На полу комнаты лежал привезённой отцом с Турецкой войны персидский ковер изначально богатой расцветки, но за минувшие годы настолько истершийся и поблекший, что ранее отчетливые узоры слились в один неопределенный оттенок. Что же касается мебели, там стояли два стола: один, вырезанный с поразительной фантазией и способный поспорить количеством ножек с сороконожкой, и второй, более тонкой работы, появившийся со слов матери совсем недавно, с четырьмя длинными опорами. На этот стол было страшно что-либо поставить, поскольку ножки выглядели такими тонкими, что казалось удивительным, как этот столик сумел выстоять на них хоть какое-то время, а тем более с толстенной книгой, из страниц которой торчала закладка. Хаотично расставленных по комнате полдюжины стульев, прямых и жестких, словно их специально создали для доставления неудобств сидящему, и это было видно невооруженным взглядом и вызывало самые неприятные подозрения относительно мастера, их создавшего. Единственным исключением было антикварное кресло, наверно, начала прошлого века, с высокой спинкой, отличавшееся просторной глубиной, заменявшей ему недостаток удобных мягких подлокотников, присущих современным образцам. Оно стояло у самого окошка рядом со столиком и видимо служило для приятного чтения.
Украшений в комнате было лишь два, если их можно назвать таковыми. Первое — это гобелен с картой Поречского уезда, изготовленный вручную некими талантливыми вышивальщицами, украсившими ее гротескными фигурами былинных и сказочных персонажей и диких животных, в числе которых можно увидеть и медведя с барсуком и даже бобра с лисицей. Вторым украшением был портрет отца — старого штабс-капитана: в полный рост, в треуголке, парадном мундире и двумя орденами; одна рука его упиралась в бок, другой приподнимал украшенную драгоценными камнями рукоять шпаги. Последний предмет удался художнику лучше прочих и изображен был с куда большей выразительностью, нежели предметы одежды или шёлковая драпировка с барабаном, создающая торжественный фон. Напротив него стояла Авдотья Никитична, оказавшись лицом к лицу с этим портретом, и смотрела на покойного мужа странным взглядом из-под нахмуренных бровей, который люди, незнакомые с ней, определили бы как выражение горькой злости и недовольства. Однако ничего подобного в нём не было. На самом деле к изображённому на портрете она испытывала истинное почтение, а странно нахмуренные брови и сузившиеся глаза являлись лишь невинным следствием ее близорукости и попыток заставить свое зрение сменить расплывчатые очертания объектов на четкие линии.
— Вот, Леонтий. Приехал наш сыночек, — тихим голосом сказала Авдотья Никитична, смахивая платком какую-то пыль с полотна. — Мы сейчас позавтракаем, да сходим к тебе на могилку. Заждался, небось.
Если полдень здесь проходит в постоянной работе и напряжении, то вечер вносит в мою жизнь необходимую душе толику благодушия. Приглушается на небе золотое сиянье, этот резкий дерзновенный блеск, который слепит глаза и немного раздражает, сдаёт позиции и убегает за горизонт. Теперь умиротворённое, дружелюбное небо изливает нежность и мир, и проникающие в душу чувства вселяют в неё такую же нежность и умиротворение. Это редкий миг, когда небо и душа сближаются в понимании друг друга, и стоит замереть и оглядеться. Гибкие как девичей стан стволы вишни стоят неподвижно и смотрят почти как разумные существа, слегка шевеля листьями. Чуть дальше, в роще, раздаются тихие и короткие трели птиц, и в этих звуках угадывается сознание уюта и счастья в родном гнезде. Там, за речкой, утомленное, сытое стадо вереницей бредет с пастбища и останавливается на водопой у запруды, где под ивами лениво плещется вода. Сейчас зазвонит колокол к вечерней дойке, и хозяйки во всех домах станут готовить вёдра. А пока запоздалый воз с сеном скрипит на темнеющей дороге к мосту. Все так спокойно, так просто и нежно, дорогая моя Смоленщина, что, сидя где-нибудь на деревянной колоде, я всей сущностью чувствую проникновенную благость природы. Я в таком согласии с ней, что душа моя, огрубевшая в мирской грязи, уже не помнит ни одной мысли, которую нельзя было бы рассказать святому. Об одном сожалею, что миг сей длится недолго.