Срочно, секретно...
Шрифт:
Очнулся Шэн в камере, лежа на холодном кирпичном полу, чувствуя ноющую боль во всех местах, где его тело было подперто копьями. Жгуче болели пятки, исколотые гвоздями.
Шэн попытался перевернуться на спину, и в тот же миг все его существо пронзила такая мучительная боль, что он вновь потерял сознание.
АВГУСТ 1938 ГОДА
Улицы Харбина тонули в солнечном мареве. Слепя глаза, неподвижной ртутной течью сияла Сунгари. «Совсем как чешуя дракона», — подумалось полковнику Унагами.
Впрочем, на человека военного сейчас он походил мало. Светло-серый
И уж конечно же, никто из встречных не заподозрит, что этот сухопарый пожилой господин с интеллигентным лицом возвращается не из музея восточных древностей, а из учреждения иного рода — харбинской тюрьмы, где «талантливые» умельцы демонстрировали перед ним виртуозные диковинки одного из древнейших прикладных искусств Китая — искусства пыток.
Двигаясь по теневой стороне улицы, выложенной плитами, Унагами думал о том, что все отношения японцев к Китаю построены на совершенно ложном убеждении, а именно: на кажущемся миролюбии китайцев и на будто бы национальном свойстве китайского народа — врожденной трусости.
«А на самом деле? — размышлял на ходу Унагами. — На самом деле то, что мы считали миролюбием, всего лишь инертность. А трусость?..»
«Нет, если китаец убегает с поля боя, победителю не стоит обольщаться, — глядя на носки своих туфель, нахмурился полковник. — Это вовсе не потому, что китайский солдат дрожит за свою жизнь».
Кто-кто, а уж он-то по роду своей службы хорошо знал, с каким поразительным самообладанием принимают китайцы самую жестокую, самую лютую смерть.
Но как же так: одни бесстрашно принимают смерть, другие разбегаются, не приняв боя? Как прикажете все это понимать? А понимать нужно так: корень зла не в малодушии китайского солдата, а в небоеспособности гоминьдановских войск с их невежественным офицерским составом и бездарными генералами. Сплошь и рядом командные чины еще до начала сражения оставляют свои посты, и воинские подразделения, как овцы без пастухов, никем не направляемые, не знающие цели боя и видящие лишь заразительный пример своих начальников, тоже снимаются с позиций и, бросая знамена, оружие, боеприпасы, разбегаются кто куда.
И в то же время нет врага страшнее, чем китаец, который знает, ради чего он взял в руки оружие и как именно его применить.
На ходу хорошо думается. Однако думай не думай, но пока что ни на шаг не продвинулось вперед дело, вынудившее полковника расстаться на время с мундиром и служебным кабинетом.
Впрочем, он достаточно пожил на свете и на своем веку не раз убеждался, что поспешность к успеху не приводит. А если поспешности сопутствует нетерпеливость, то и подавно нечего рассчитывать на удачу.
«Небо помогает лишь терпеливому», — вспоминалась полковнику народная мудрость. Он поднял голову и, блуждая взором по прохладной голубизне, столь приятной для глаз отягощенного раздумьями человека, улыбнулся, обнажив длинные, редко посаженные зубы.
Да, удобного случая дождаться трудно, а упустить его можно в один момент. Так что ни к чему пороть горячку. И потом, разве то, что он приехал сюда, в Харбин, это не первый шаг на
Мимо прогромыхала китайская телега, груженная туго набитыми рогожными кулями. Наверху восседал в позе Будды голопузый китаец в широкополой соломенной шляпе.
Унагами рассеянно взглянул на возницу, и тут по лицу его пробежала едва уловимая гримаса. Он вспомнил другого китайца: без сомнения, или бандита, или, на худой конец, пособника тех, кто организовал крушение бронепоезда.
Полковник снова посмотрел на небо — всеведущее, но умеющее свято хранить земные тайны.
«Нечего даже и рассчитывать на то, что задержанный хоть в чем-нибудь признается, — подумалось ему. — Такие не проговариваются...»
Унагами опустил голову. Ему много раз приходилось иметь дело с китайцами такого сорта — коммунистами, из которых не вырвешь ни слова правды даже с помощью самых изощренных пыток. Только ведь бывают случаи, когда злостное запирательство во время допроса с пристрастием столь же красноречиво, как и чистосердечное признание. Вот и этот красный фанатик со своим неуклюжим враньем, сам того не подозревая, кое-что выдал. И если раньше, до приезда из Синьцзина в Харбин, полковник Унагами не сомневался в собственной проницательности, то теперь, после посещения харбинской тюрьмы, готов был дать руку на отсечение, что дело с диверсией на железной дороге обстояло именно так, как он полагал: бронепоезд подорвали партизаны, действующие по указке коммунистического подпольного центра, который, в свою очередь, связан каким-то образом с резидентом военной разведки русских.
«Из этого следует, что я на верной дороге!» — вновь вскинув голову, подвел итог полковник. Через минуту он уже входил в здание японской военной миссии.
Это был двухэтажный особняк, стоящий в глубине сада, обнесенного чугунной решеткой. К парадным дверям из мореного дуба вела присыпанная гравием дорожка, упиравшаяся в полукруглую каменную лестницу. На фронтоне сияло лепное золоченое солнце с лучами в виде лепестков хризантемы — символический знак японской империи.
Полковник Унагами, обогнув парадное, проследовал вдоль широких венецианских окон, поблескивавших на уровне его головы, и по-хозяйски отворил боковую дверь. Начальник военной миссии генерал Эндо был настолько любезен, что предоставил столичному гостю изолированное помещение из трех комнат с отдельным входом. На втором этаже, где и потолки были без плафонов, и стены без пилястров, а окна не ослепляли венецианским размахом.
Пока полковник Унагами поднимался по черной лестнице, обитой гранитолем со звукопоглощающей прокладкой, на шестой линии Пристани, возле китайской харчевни, остановилась подвода, на которой горой возвышались рогожные кули. Обнаженный до пояса, мускулистый китаец в соломенной шляпе и в широких черных шароварах спрыгнул с воза на землю, потянул носом густой, сладковато-острый запах аппетитной похлебки из коровьей требухи, сдобренной чесноком и перцем. Это соблазнительное благоухание вырывалось из распахнутых настежь дверей. Босоногий возчик посмотрел глазами, зажегшимися голодным блеском, на пестро-красную бумажную медузу, качавшуюся на легком ветерке над входом в харчевню, и, сглотнув слюну, прошел во двор.