Срок – сорок
Шрифт:
Самое интересное, что, скорее всего, такой или похожий разговор был в действительности, но, поскольку я был тщательно проспиртован, он стёрся, а сейчас стал прорезываться и наполняться новыми деталями. Я вспоминал час, другой, всю ночь, потом днём.
Я вызвал участкового терапевта с жалобой на озноб и бессонницу. Думал, у меня грипп. Еле передвигался, почти не ел. Потом пришёл на приём сам. Участковая спросила:
– Так зачем же вы пришли?
– У меня температура, слабость. Я болен.
– Нет у вас температуры.
Потом она посмотрела на меня мудрым
– А давайте вы сходите в наш районный ПНД [1] , вы ещё успеете, они работают до восьми.
И я пошёл.
Болезнь меня скосила. Она разом отняла у меня то, что я в себе так любил, не зная, как это важно. Это, прежде всего, яркость эмоций.
Раньше, до лечения, моё тело радовалось каждой малости. Даже сигарету, которую я привычно закуривал спустя десять лет от начала курения, я чувствовал, она «втыкала»…
1
ПНД – психоневрологический диспансер.
А теперь всё оборвалось. Я спросил заведующего дневным стационаром, можно ли мне курить. Он ответил, что это «на ваше усмотрение». Я вышел во двор и затянулся. Я ничего не почувствовал. То есть вообще ни-че-го. Это отупение потом длилось не месяц и не год, мне пришлось доставать себя из могилы, где только ватный серый сумрак. Я ощущал своё тело закапсулированным в какой-то скафандр, под которым можно дышать, но невозможно ничего почувствовать от того, что снаружи. Ничто внешнее не доходило до меня. Как будто выключили солнце.
Понятно, что отчасти это был побочный эффект нейролептиков, которые мне прописали. Но без них, как оказалось, я не мог обойтись. Я перестал принимать лекарства через несколько месяцев, когда меня отпустили в свободное плавание, выписав из дневного стационара, но вата осталась. А ещё через год я снова загремел в ПНД, и это было ещё более драматично.
Как я люблю писать
Недавно моя девушка спросила меня, что я люблю? Я стал думать и перебирать. «Это не то, и это не то… Вот что ты любил в детстве, отчего тебе было хорошо?» И тут я понял: больше всего я люблю писать.
В детстве я часто писался и доставлял родителям массу проблем, потому что если мы куда-нибудь шли, то я терпел до последнего, а потом заявлял: «Папа, всё, я больше не могу терпеть, мне надо пописать».
Думается, я воспринимал мочеиспускание как что-то греховное, что делает уязвимым. Это было для меня стыдно. Поэтому я и терпел, как бы не решаясь об этом даже заговорить.
Писать – это открываться, это эмоциональный выход из тела, это буйство чувств и фантазии. Может быть, я писателем стал от слова «писать», потому что моё письмо чрезвычайно откровенно.
Откровенность пугает чужого человека. Если не подготовить собеседника к тому, что сейчас не просто расскажешь анекдот, а, что называется, «откроешь душу», это вызовет оторопь. «Не легко понимать
Тем не менее необходимо слушать и слышать. Поэтому я пишу эту книгу.
Проникновение в чужую душу, наверное, опасное предприятие, но хорошая литература делает именно это. И она жива пока.
Я родился и рос в Выборгском районе на севере Ленинграда, затем Петербурга. Более известен южный район Купчино, куда в лихие девяностые чужаку лучше было не соваться. Но наш «Просвет» (от названия проспекта Просвещения) ничуть не уступал в лихости «южным штатам», и здесь тоже была атмосфера спального района восьмидесятых годов застройки со всеми прелестями той жизни. Наркотики, драки, гоп-стоп. Стритбол во дворе, школьная дискотека, «зависание» по параднякам…
У меня почти нет воспоминаний до одиннадцати лет, но кое-что всплывает, вырезывается из плотного компота забвения. Папа ушёл из семьи, когда мне было восемь лет. Я не помню, что сильно переживал, но, конечно, скучал по отцу. Причину развода родителей я не знаю, вернее, не понимаю их объяснений, просто, как говорится, «не сложилось».
В более старшем возрасте, когда связь с отцом еле-еле теплилась и, возможно, совсем бы иссякла, я спросил себя: «А нужен ли мне вообще отец?» И ответил положительно. Стал сам звонить ему, просить заказать для меня какую-нибудь книгу. Он всю жизнь проработал и продолжает работать, в одной из крупнейших библиотек страны. Сначала библиографом, теперь у него свой проект и отдельный кабинет. По образованию он историк. В юности увлекался литературой, писал очень смешную и трогательную прозу, которую я всегда ценил.
Как-то в подростковом возрасте я стал рыться в родительском архиве, расположенном на нескольких самодельных полках в оконном проёме нашей одной комнаты. И обнаружил там отцовские штудии. Я был очень вдохновлён и решил, что вот оно, то дело, которым стоит заниматься!
Мама у меня архитектор из семьи репрессированного еврея. Родилась в городе Балхаш в северном Казахстане, где дед был в высылке после червонца сибирских лагерей. Она тянула семью все голодные восьмидесятые и потом лихие девяностые. Когда архитектура перестала кормить, устроилась экспертом в художественный салон на Невском, потом появились подработки, проекты частных домов, перестройки магазинов. Наша семья была сравнительно благополучной.
С нами жила бабушка, мать мамы. На ней держалось всё домашнее хозяйство. Пока мама вкалывала и зарабатывала на хлеб, бабушка трудилась у плиты. Ели мы всегда очень сытно и вкусно.
Бабушка была строгая, одновременно сентиментальная. Вообще, и бабушке, и маме были свойственны перепады настроения от агрессии к мягкости, так что, я думаю, некая незафиксированная циклотимия, которая явно была у них, передалась мне и усугубилась, когда я сам загнал себя в ловушку жизненных обстоятельств, несовместимых со здоровьем.