Ссора с патриархом

Пиранделло Луиджи

Кто-то из акционеров робко заметил маркизу, что затраты, наверное, слишком велики для начала…

— А что, потом переделывать заново? И двух лет не пройдет, вот увидите!.. А нагрянет дождь, так прощай! Придется кланяться людям, чтобы они оказали милость и пришли поработать сюда!

После этого окрика никто больше не смел и слова сказать ему поперек!

Можно было подумать, будто деньги, взятые в кредит в Сицилийском банке, жгут маркизу руки и он спешит истратить их — на строительный лес, кирпич, черепицу, известь, мел, на

всякую арматуру.

Помещение уже, по существу, превратилось в склад, тут без конца сновали, словно в хлопотливом муравейнике, люди, время от времени терявшие голову от резких криков маркиза, от его распоряжений, порой противоречивых, когда ему вдруг приходило в голову все изменить и он приказывал иначе возводить стену, переставлять не понравившиеся ему двери и окна, хотя они были намечены им же самим и обозначены на чертеже, выполненном о его ведома инженером, который, приезжая раз в два-три дня в Марджителло, постоянно обнаруживал какое-нибудь новшество.

— Но, синьор маркиз!..

— А я удивляюсь, как вы сами не додумались до этого раньше!

Он объяснял причину изменений, и неправым всегда оказывался инженер, а не он.

Он был всецело захвачен этой стройкой. Он хотел бы видеть здание уже законченным, с крышей, со ставнями и всем прочим. И ему казалось, будто строительство идет медленно из-за какой-то умышленной нерасторопности.

Только по воскресеньям вспоминал он, что нужно нанести визит тетушке баронессе, где — он знал это — встретит Цозиму с матерью и сестрой. Синьоре Муньос казалось неприличным, если маркиз станет бывать у нее в доме.

— Чтобы не было сплетен, — сказала она баронессе.

На самом же деле она хотела избежать унижения, которое пришлось бы испытать ей и дочери, если бы маркизу представилось зрелище жалких комнат, где они скрывали свою нищету, где девушки целыми днями, а иногда и ночами шили и вышивали, а она, никогда не маравшая рук прежде, пока была обеспеченной, теперь натирала мозоли на своих аристократических пальцах, суча пряжу и крутя веретено, работая на других.

— Ах, тетушка!.. Вам бы надо приехать и посмотреть, всем четверым! Всего несколько часов езды в коляске.

— Зуд строить и перестраивать передается в нашем роду по наследству!

— Но о чем речь? Я не поняла. Что строится — давильня для винограда или для выжимки оливок? — спрашивала синьора Муньос.

И маркиз с удовольствием снова говорил о своих планах, вдаваясь в пространные объяснения и делая подробные описания, как будто сопровождал женщин по цехам, показывая им большие и маленькие чаны, бочки и бочонки, которых там еще не было, но которые вскоре будут, вел мимо прессов для выжимки оливок и полных оливкового масла кувшинов — их тоже еще не было и в помине, но они уже заказаны, все одинаковой величины и формы, как принято в Лукке и Ницце, лакированные снаружи и внутри, и не из простой глины, от которой масло становилось прогорклым и портился его цвет!

Цозима

слушала его с выражением нежной покорности, улыбаясь всякий раз, когда он подчеркнуто обращался именно к ней, показывая тем самым, что считает ее умнее остальных женщин и слова одобрения ему приятнее услышать от нее, чем от кого бы то ни было другого.

Но единственные ласковые слова, которые маркиз обращал к ней на прощание, были всегда одни и те же:

— Нет дождя! Видите!.. Нет!

— А разве надо спешить? — ответила однажды Цозима. — Марджителло все равно не оставляет вам времени подумать о чем-либо другом.

— Вы говорите это, чтобы упрекнуть меня?

— Я не смогла бы упрекнуть вас, даже если б имела на то основание. Когда я действительно буду маркизой Роккавердина…

— Вы уже маркиза, Цозима, во всяком случае для меня.

— Когда я действительно буду маркизой Роккавердина, — шутливо повторила она, — я, конечно, буду иметь больше возможностей видеть вас и смогу попросить вас кое о чем.

— Почему вы так говорите?

— Потому что мне надо поговорить с вами об одной бедной женщине, которая приходила к нам на днях…

— Это верно, — подтвердила синьора Муньос. — Она спрашивала синьору маркизу. «Но ведь здесь нет никакой маркизы, дочь моя!» — «Ваша светлость, есть! Маркиза Роккавердина!» — «Пока еще нет, дочь моя». — «Ваша светлость, есть маркиза Роккавердина! Я хочу броситься к ее ногам и попросить за этого ребенка, за этого сироту… Синьор маркиз так много сделал! Мы обязаны ему жизнью! Не он, так мы все умерли бы с голода еще раньше, чем случилось это несчастье с моим мужем…» И пришлось дать ей поговорить, — улыбнулась синьора Муньос, — с маркизой Роккавердина!

— Об этом десятилетнем мальчике, — снова заговорила Цозима.

— Что ей надо было?.. Кто она?

— Несчастная вдова Нели Казаччо.

— Но… — Маркиз умолк.

— Она умоляла: «Не надо никаких денег. Только бы хлеба ему кусок да одежды, хоть какой-нибудь одежонки. Может, возьмете его к себе, ваша милость, мальчиком на побегушках? Он смекалистый и проворный». Что я могла ответить ей? Она ни за что не хотела поверить, что я не маркиза Роккавердина!

— И она правильно поступила, — ответил он. — Что касается мальчика, нет, это невозможно, мы не можем взять его в наш дом. Его присутствие постоянно напоминало бы мне о слишком печальных вещах. Нет, нет!

— Несчастная женщина! — воскликнула баронесса.

— Дорогая тетушка! Если оказывать помощь всем, кто просит… Каждый делает что может.

— Замечу только, — снова заговорила баронесса, — что прежде мужчины были любезнее, чем сейчас. На первую просьбу синьорины — и она выделила слова «первая» и «синьорина» — никогда не ответили бы отказом. По крайней мере, пообещали бы, а потом… Известное дело, разные обстоятельства…

— Цозима, — сказал маркиз, — держу пари, что вы предпочитаете мою… нелюбезность.