СССР и Запад в одной лодке (сборник статей)
Шрифт:
А чего хотят либералы? Что они предлагают? Только сохранение того, что есть, только взгляд назад, только «признание реальностей» — и отсюда бесконечные уступки коммунизму, чтобы сберечь лишний год своего спокойствия.
В таком случае я тоже левый. Я среди тех, кто понимает, что мир меняется, и кто хочет его активно менять. Но я не коммунист! И я хочу бороться с коммунизмом — но бороться глядя вперед, а не назад. Не пятиться раком, а искать новый путь.
Я думаю, все, кому дорога свобода в мире, стоят перед проблемой создания новой идеологии, которая преодолеет и либерализм,
Одни в мире жаждут революции, другие боятся ее. Но о какой революции идет речь?
Я хотел бы сравнить сейчас две революции.
Ту, которая произошла 200 лет назад в вашей стране, и ту, которая произошла 60 лет назад в моей. 200 лет стекаются в вашу страну люди со всего мира — и едва ли не больше людей бежало из моей страны за последние 60 лет.
Не нужно лучшего сравнения революций, чем их отношение к человеку и отношение человека к ним. Я за революцию в мире! Но я за гуманистическую революцию! Я за идеологию — но я за идеологию гуманизма!
И когда я обращаюсь к вам — я обращаюсь к американскому революционному духу. Я обращаюсь к вашему желанию нести в мир семена новой революции, а не к желанию жить спокойно, расплачиваясь за свое спокойствие кредитами, зерном и пепси-колой! Короче, я обращаюсь к духу Джефферсона, а не к духу Киссинджера.
И я не боюсь говорить такие наивные вещи. Я больший реалист, чем так называемые реальные политики. Вы никогда не почувствуете себя спокойно, пока вы будете идти на сделки с насилием, а не бороться с ним. Вам навязывают борьбу — и вам не удастся от нее уклониться.
Я говорил о преодолении марксизма и либерализма и создании гуманистической идеологии. У меня нет в кармане «Гуманистического манифеста». Эта идеология будет еще долго рождаться в муках — и я еще не знаю, какая повивальная бабка примет ее.
Но при ее создании не должен пропасть тот уникальный трагический опыт, который несем мы — советские инакомыслящие.
В нашей стране впервые произошла марксистская революция, и в нашей лее стране впервые началось ее преодоление изнутри. Преодоление трудное, часто с неверными шагами и с неправильными решениями — и тем не менее я надеюсь, что новая идеология родится здесь. Движение за права человека в СССР дает этому надежду.
Когда мы имеем дело с СССР, мы имеем дело с попыткой преобразования общества. Хотите ли вы добиться изменений в мире или, наоборот, не допустить в нем никаких изменений — вы не сможете пройти мимо уроков этой попытки. И вы не сможете пройти мимо тех — как бы малочисленны они ни были, — кто не примирился с ее кажущейся удачей.
Мы возвращаем словам «свобода» и «человек» смысл, который был утрачен у нас, а, может быть, утрачен и у вас. Я прошу вас помнить о тех, кто сидит сейчас в тюрьмах и лагерях ради того, чтобы существовало самое понятие свободы.
Еще раз благодарю за высокую награду.
Речь по случаю вручения Премии прав человека за 1976 год Международной лигой прав человека. За прошлые и последующий год Лигой были награждены: Андрей Сахаров, Роджер Болдуин, Мстислав Ростропович,
Движение за права человека в СССР
Почти двенадцать лет в СССР существует феномен, известный сначала под именем Демократического движения, а сейчас — Движения за права человека.
В широком смысле слова к Демократическому движению можно отнести всех — вне зависимости от их методов и конечных целей, — кто выступает за демократизацию существующего в СССР режима, за расширение прав общества и ограничение прав власти (при этом надо оговориться, что «общества» в западном смысле слова в СССР не существует, а права власти практически безграничны). В узком смысле слова к движению относятся те, кто сам себя считал и называл участником Демократического движения.
Реформы Хрущева, при всей их противоречивости, отвечали общему стремлению общества к либерализации. Поэтому намерение послехрущевского руководства повернуть назад не могло не вызвать сопротивления, тем более что за годы хрущевской оттепели общество разморозилось и чувствовало себя уже смелее.
Первым столкновением между властью и обществом был суд над Андреем Синявским и Юлием Даниэлем. Маленькая демонстрация на Пушкинской площади 5 декабря 1965 года, организованная Александром Есениным-Вольпиным, с требованием гласности суда, может считаться началом движения.
Суд не был гласным, но он был задуман властями как «показательный»: газеты проклинали двух писателей, публиковавших свои книги за границей, проводились собрания с их осуждением. Однако суд оказался скорее «антипоказательным»: он показал, что и на скамье подсудимых можно сохранить свое достоинство, что в СССР возможен политический судебный процесс без покаяния и с явной моральной победой подсудимых над судьями.
Суд скорее воодушевил людей на борьбу, и эта борьба приняла форму, хорошо известную многим обществам, жившим под диктатурой, — обращение к власти с весьма скромными петициями: о гласности суда, о смягчении приговора, не возрождать сталинизм, не проводить репрессии.
В ответ власти решили провести новый «показательный» суд — над Александром Гинзбургом и Юрием Галансковым, первый из которых составил сборник материалов о деле Синявского и Даниэля, а второй — самиздатский литературно-политический сборник «Феникс». Однако их арест в январе 1967 года и суд над ними через год опять стали скорее катализаторами общественного движения, чем его глушителями.
Владимир Буковский организовал демонстрацию в их защиту и был сам арестован, но и на суде он отстаивал право человека на выражение своих мнений. Павел Литвинов был вызван в КГБ и предупрежден, что если он подготовит сборник материалов о суде над Буковским, то будет сам осужден. Литвинов сделал беспрецедентную вещь: он записал свой разговор в КГБ и начал распространять запись.