СССР
Шрифт:
– Алик! Минута – и потом я уйду. Считай, если хочешь. Значит, первое: Эльмира Таньке позвонила, говорит, дома, долетела нормально, про тебя спрашивала, через пару недель будет. Второе: тебе надо отдохнуть, потому что ладно я, но народ уже реально шугается: торчишь тут как леший, воняешь на всех да обгавкиваешь. Позорище, честно. Яша как раз на стойбище сегодня возвращается, езжай с ним – хоть на охоту, хоть вхолостую по тайге побегать. Вообще капитально очищает. Третье: я за свои слова извиняюсь, заявление утром принесу.
– Какое заявление? – туповато спросил я, пав, как Штирлиц велел, на последнюю фразу.
– Блин, ну что как маленький. Auf Wiedersehen, как было сказано. Уходить надо – не затем, что приспичило мне, просто время приспело. Да ладно, это я не выделываюсь. В самом деле наговорил тут. А то ты потом всю жизнь при виде меня комплексовать будешь, не дай бог.
– Смело, – сказал я на автомате и вчесался в макушку.
– Я смелый, а вы трусы, нет, идиоты, дебилы, блин. Развод у них, хулле. Не сметь! Не сметь разводиться! – почти заорал Кузнецов, выкатывая глаза. – У вас нет такого права! На вас весь Союз смотрит, у вас расклеится – всё посыпется. Понял? Я Эльке это скажу, я вас лично друг на друга набрасывать буду, пока обратно не соберетесь!
– Не соберемся, Сережа, – легко сказал я. – Все, копец.
– Да почему?
– Потому что в семье нельзя обманывать.
Кузнецов дряснул кулаком в потрясенно ухнувшую дверь и тихо объяснил:
– Иногда без обмана правды не добьешься. Это жизнь.
Я пожал плечами.
Кузнецов, явно затолкав обратно еще какое-то назидание, безнадежно махнул рукой и сказал:
– Ну вот так. Короче, я пошел. Рад был совместно, и все такое. Счастливо.
– Стоп! – рявкнул я, и Сергей застыл, как опытная модель, вполоборота.
Он даже не шевельнулся, уточняя:
– И что?..
Я встал, подошел к нему (тут Кузнецов таки переступил с ноги на ногу и сгруппировался – ага, помнит псарь цареву науку), протянул руку и сказал:
– Здравствуй.
Сергей покосился на дверь, чуть оттопырил левый локоть, очевидно прикидывая траекторию ухода от предполагаемого удара, но ответил на пожатие почти не мешкая и с адекватным звуковым сопровождением:
– И снова здравствуйте.
– Ну, ты же правильно сказал, я не здоровался. Вот, лучше поздно. Короче, так, Сереж.
Я потряс головой, собирая рассыпающиеся слова в кучку. Кузнецов ждал.
– Ты кругом прав, я законченный мудак. Был пьян, вспылил, погорячился, axmaq inde, [9] впредь обязуюсь, never again. [10] Официально прошу прощения и очень надеюсь, что извинения будут приняты. Это, значит, раз.
– Принято, – буркнул Кузнецов, пытаясь освободить руку.
На третьем разе он поймал удачу. Я отступил на шаг, внимательно посмотрел на него и сказал:
9
( тат.) ну, дурак
10
( англ.) больше никогда
– Спасибо.
Потом вернулся к столу и принялся собирать раскиданные бумаги и мелкую утварь, говоря на ходу:
– Теперь, значит, два. Я концепт по стратегии почти докрутил, часа через полтора доклад оформлю – и можно будет представлять высокому собранию. Егоршева нет, да и не его это, так что представлять тебе. Заказывай билеты, а завтра, пожалуйста, пораньше приходи, почитай, пока я на связи буду.
– А вот с этого места, пожалуйста, поподробнее. Почему я представлять, какие билеты, зачем пораньше и что значит «пока на связи». А потом?
– А потом не буду.
– Почему?
– Потому что или Рычев примет положительное решение по заявлению, и тогда мне надо трудоустраиваться где-то, где наша связь не берет, или он примет отрицательное решение, и тогда я удеру к Яше на вправку мозгов, ну, или там пока Рычев не передумает наконец.
Кузнецов очень сдержанно спросил:
– Что за заявление-то?
– Как ты там сказал: «Блин, что как маленький»? Так вот. Серег: блин, что как маленький?
– Так. Ничего не понимаю. Ты что, в отставку подал? Когда? Почему, нет, зачем?
– Завтра. То есть сегодня уже, получается. То есть не подал, а подам. Потому что надо. Затем, что вот сейчас перепахали меня твои слова про дискредитирующую функцию, которую я тут второй день отправляю всем на головы.
– Алик, хорош глумиться.
– Да я и не глумю... не глумлюсь. Ты прав, так сказать, во внешнем плане – вреда от меня пока больше, чем пользы. А я, если внутренний план изучить, могу сказать, что там все совсем плохо, – говно кипит, вот и вся органическая жизнь.
– Ой, да, Алик, это нормально...
– Ненормально, и ты знаешь. Это нормально для белых воротничков с нормированным рабочим днем и тонкой душевной организацией, и для прочих бездельников это существенно. А нам с тобой в депрессняк и озлобленность впадать нельзя. Если мы, видишь, кидаться на людей начинаем, кой толк в нас, в наших идеях, в Союзе? Если мы не по-человечески, то что от Союза остается? Капвложения и гаджеты разные. И получается, что мы не Союз ни фига, а очередной чеболь, в котором все пашут за страх и который жив, только покуда папики бабло кидают. А как кидать перестают, так страх уходит и наступает полный террариум. Тебя такой подход устраивает? Меня нет. Поэтому давай без базаров: с завтрашнего дня принимаешь дела и становишься и. о. исполдира, а дальше уж как Рычев распорядится.
– Алик, не дури.
– Сережа, не тупи. Я прав, ты знаешь, болтать без толку, и поздно уже. Я вот только, с твоего позволения, еще в кабинете на пару часов зависну – чисто бумаги добить. Ну, и приказ напишу. Разрешаешь?
Серега издал длинный непонятный звук, постукал кулаком в стенку и сказал:
– Ладно, я пойду. До завтра, Алик.
– Завтра, скорее всего, не увидимся, записку я в приемной оставлю. Счастливо.
Серега шагнул через порог, упрямо бросив через плечо:
– До завтра.