СССР
Шрифт:
Вот баран ведь, одобрительно подумал я и стек в кресло. Прислушался к себе. Вроде да, все было решено правильно, хоть и чересчур быстро, а я так не привык. Наоборот, привык семь не семь, но пару раз думать, потом прикидывать развитие событий, потом уже скальпель-зажим. Зато на душе впервые за три дня было легко и тепло. Хотя будущее не представлялось с этой точки, из этого кабинета и с этой высоты – совсем не представлялось. Наверное, с другой высоты тоже, но вставать для проверки было лень.
Значит, все случилось правильно. Значит, будем настоящими шевалье, будем делать, что должны, и ждать, что будет. А должны мы закончить записку, навалять приказ о собственном отлучении и мчаться до хаты, чтобы еще раз попробовать уснуть. После традиционного душа. Или сверхтрадиционного – если, конечно, неизящный Сергей высказался насчет вонючести не рифмы ради. Я низвел узел галстука, и без того застрявший где-то над правой ключицей, оттянул ворот и повел носом. Да, не рифмы ради. Из-под рубашки несло давно скисшим молоком. Очень давно – сильно раньше моих вечерних, например, очных бесед.
Черчилль принимал министров и генералов голым в бассейне, и ни фига. А шевалье до Крестовых походов считали мытье забавой быдла и переменили мнение лишь под влиянием сарацинов. Но что до Черчилля, что до рыцарей мне было далеко и не надо. А вот мусульманином я себя считал, но ведь, кабы был правильным муслимом, читал бы намаз пять раз в день, предварительно омываясь. А я – я ваша ошибка, профессор. Мунафик, одно слово.
Стыдом вмазало крепко – даже глазам стало тепло, а уши лучше бы не видеть и не трогать. Я где силы только взял (не врал мудрый горец про энергию стыда), метнулся в санузел, положенный моему кабинету – не моему уже, хо-хо, – по номенклатуре, включил котел, брезгливо ежась, стащил с себя одежду вместе с браслетом, зашвырнул подальше мятую рубашку – да, сегодня я особенно мнительный. Костюм попытался набросить на бачок поаккуратнее, но тут от подмышек пахнуло, меня скривило, и я полез под душ, не дожидаясь не то что глобального, на даже сколь-нибудь заметного потепления.
Обратно выполз очень бодрым, синим и трясущимся, как старинный холодильник на рваном линолеуме. Лязгая зубами и подвывая, растерся крохотным полотенцем, хотел подключить и рубашку, но, едва взглянув на нее, от мысли отказался, накинул поверх кучки полотенце, как плед на жабу, свернул в сырой кочан, сперва запихнул его за котел, потом метнул в лоток душа, наконец, аккуратно уронил у порога, украсил носками, торопливо и наискось влез в костюм, совсем уже откровенно дребезжа зубами, выскочил в кабинет, ввинтился в шкаф, радостно вынырнул с невесть как затесавшейся водолазкой, носками и подарочным пледом, в которые я немедленно влез, сумев почти не потерять джоулей на съём-надёв пиджака.
Сперва-то я хотел, взбодрившись душем, вернуться к работе и единым гениальным порывом завершить все, чего наобещал. И даже не передумал – просто, побродив по кабинету клетчатым шотландским привидением и даже честно покуковав полминуты в рабочем кресле, сообразил, что ночь длинна, стужа хуже, а теплокровные существа в условиях сугрева функционируют наиболее правильным образом. Так что не будет совсем ничего страшного, если я перейду из синей части спектра в привычно розовый не на боевом посту, а чуть сбоку, на диванчике. Идея оказалась толковой – через пару минут я перестал трястись, потом сумел оторвать коленки от подбородка, потом медленно и томно распространился по всему дивану, решив досчитать до ста и вскочить.
И сразу пришла Элька. Не пришла, а возникла, сперва шелестом и теплой ласковой ладошкой – по лбу, по скулам, тонким земляничным ароматом через нос сразу в луковицу обонятельного тракта, по шее, ниже. Мне стало щекотно и нервно, я ерзанул и попытался пробурчать что-нибудь осуждающее, но не сумел, да и не время было – пришла ведь, сама. Я заулыбался и попытался поймать губами вторую ладонь, испытывающую щетину на колкость. Руки исчезли, обиделась, понял я, но Элька с силой ухватила мои запястья, воткнула их в диванный валик за головой – и тут же оседлала меня, жаркой плотностью проехалась от пояса чуть вверх и чуть вниз, до естественного препятствия, которое стала преодолевать в замедленном режиме. Я вытянулся и сурово замер. Бока и ребра взялись в прохладные упругие тиски, пылкие круглогубцы подминали пиковый рельеф, на грудь легла податливая тяжесть, а на лицо упали щекотные шелковые кисти, которые нежно – р-раз, два-а-а – смахнули куда-то на пол старание быть серьезным и хмурым. Я хихикнул, но тут же был заткнут горячими губами, повел руки по гладкому вверх, выгнулся, мягкая упругость вжалась и вползла, и сам я уже прорастал и пер куда только можно и нельзя, а губы смелели и жгли, голову снесло в тундру, и только одна мысль потерянно кружила по застрехам схлопывающего чердака: зря Элька постриглась, а Дашка вот нет – и смотрите чего.
Я снова выгнулся – без толку, держали крепко, – свел и развел руки, выводя их из бережного захвата, аккуратно подцепил Дашу под мышки и попытался снять с себя. Получился акробатический этюд, по итогам которого мы перескочили с пятого на двадцатый узелок Камасутры: сменили положение лежа на положение сидя, причем Дашка скрестила лодыжки под моей спиной и зарылась лицом за ухо, бормоча малоцензурную чепуху про Алика и ну давай же, наконец.
У нас ведь так: либо недомогания, либо домогательства, либо одно из другого.
Я пару раз панически дернулся, отчего композиция едва не приобрела законченный вид, Дашка даже откровенно задвигала тазом, невзирая на одежды, которые почти ничего уже не сдерживали. Это уже называется сексуальное помогательство.
Я сильно выдохнул, замер, собрался с мыслями и грубо спросил:
– Сдурела?
– Ага, – горячо выдохнула Дашка и слабо куснула меня за ухо.
Я мотнул головой и решил зайти с другой стороны:
– Сколько времени, вообще?
– Хватит, – сказала Дашка, преследуя мое ухо.
– Вот именно, хватит. Ты чего творишь, вообще? Почему не дома?
– Во-первых, – прошептала умелая сук-к-кубша, поводя бедрами по моим бокам, коня, блин, нашла, – потому что велено обходку поскорее кончать, вот и кончаем по ночам – уж кому как повезет. Во-вторых, домой я уже собиралась, да вот тебя, беднягу, проверить решила. В-третьих, не зря. Так что не дергайся, парень, дождался ты, раз сам забоялся.
– Начальства домогаешься, карьеру сделать хочешь?
– Обидеть пытаешься, значит, по существу возразить нечего? Слив засчитан. Значит, опять во-первых: карьеру я другими способами делаю. И во-вторых, уж не через такое начальство, как ты. Никакое ты мне больше не начальство. Я с Кузнецовым говорила и все на самом деле знаю. Так что общаемся как мужчина с женщиной.
– Ты не моя женщина.
– Вот я и предлагаю это исправить.
– Поздно, Дашенька.
– Я думала, ты мусульманин.
– И что?..
– У тебя еще три попытки в запасе, нет?
– А. Так я, девочка, еще и татарский буржуазный националист.
– И что?..
– И то, что на нетатарок у меня не стоит.
– Я уж вижу.
– Ни фига ты не видишь, темно. Это расческа.
– Расчеши меня, – томно сказала Дашка, наваливаясь на меня мягкой складной тяжестью.
– Тьфу, Дашка. Ну иди уже, а.