Ссыльный № 33
Шрифт:
Но до чего все эти литературные тревоги и радости были обставлены десятками преград! То строевыми учениями, то караульной службой, то канцелярскими занятиями заполнялись дни Федора Михайловича, и не было ему возможности полностью отдаться первейшему своему делу. К тому же надо было урывать время и для общения с живыми и нужными людьми. Как никогда тут, в таком отдалении от всего близкого, в такой скованности, он нуждался в живом человеческом слове и участии. Его он нашел в семействе Степановых, особливо у добрейшей Анны Федоровны, а вслед за нею был приближен и к семье подполковника Белихова. К тому он также несколько раз захаживал, будучи приглашен самим батальонным
Он застал там немалое пьющее и веселящееся общество.
Кроме нескольких старых офицеров в подполковничьих и капитанских чинах и их жен тут сидели несколько городских чиновников, учитель из местной уездной школы, старик аптекарь из казенной аптеки и несколько девиц и молодых людей.
Федор Михайлович совершенно смутился, войдя в заполненную людьми, довольно большую столовую, посреди которой стоял длинный стол, весь занятый яствами и посудой. Сделав несколько нетвердых шагов, он вдруг споткнулся о ковер, однако, оглядевшись, привел свои чувства в полный порядок. Он вообще никогда не чувствовал себя спокойным среди множества людей, а сейчас, загнанный в каторгу и все еще пребывавший в солдатском плену, никак не мог достичь равновесия и непринужденности в своем поведении.
Однако он и не отступил перед чиновным мондом. Он быстро почувствовал на себе стремительные взгляды всех присутствующих, мгновенно обернувшихся к нему, едва он показался на пороге. И это внушило ему мысль, что он тут не из последних, а в своем роде предмет особого интереса и любопытства. Все были уже наслышаны о «рядовом» линейного батальона, столь примечательном своей биографией и столичной репутацией.
Сам подполковник Белихов, а за ним и его старуха мать, а вместе с тем и Анна Федоровна подскочили к нему и, обрадованно улыбаясь, усадили за стол между двумя чиновниками — одним старым, с седыми пучками бровей и с широкой лохматой бородой, и другим, еще молодым, но чрезвычайно худым и бледным. И Федор Михайлович, постепенно разглядев всех сидевших и говоривших, втянулся в общий разговор и шум. Старый чиновник сразу, так и обратил внимание на усевшегося рядом соседа в солдатской куртке, догадавшись, что это и есть тот самый сочинитель с коварной фортуной, о котором он уже слыхал у Белиховых. Он оглядел солдатское сукно и пуговицы Федора Михайловича и, видимо, сделал про себя какие: то великодушные выводы, так как вытер клетчатым платком свой нос и с притупившеюся ласковостью, какая свойственна многим старикам, прохрипел:
— Весьма польщен познакомиться с вами…
Вслед за ним и молодой чиновник с бескровным лицом, в темно-синем и весьма поношенном сюртуке, поспешил также почтительно отрекомендоваться:
— Александр Иванович Исаев, имею честь… многое слыхал… и чрезвычайно заинтересован… можно сказать, даже тронут вашим положением… Ну как же вы сейчас себя чувствуете?
— Попечением добрых людей, — ответствовал Федор Михайлович, оглядываясь то в правую, то в левую стороны, — здоров и согрет. Благодарю вас…
— А у нас тут глушь превеликая, как вы уж, вероятно, заметили. Кругом — степь, пыль да ветер. Иссохла земля. Один Иртыш — наше, можно сказать, украшение, да еще два-три дачных местечка…
— Иртыш — великий дар природы, — согласился Федор Михайлович, оживляясь в лице и как бы что-то вспоминая. — Я с ним неразлучен
— И полетите, — меланхолически, словно про себя, произнес чиновник несколько нетвердым голосом. — Не навек же вы тут… Смею уверить вас.
— Я-то и живу этой верой…
— А вы не торопитесь, — продолжал размышлять Исаев, допивая из толстой граненой рюмки вино, — торопливость вредит делу. У нас в Азии время никуда не торопится. И все поспевают — каждый по своим надобностям… И я тоже… всегда поспеваю.
Федор Михайлович был не на шутку растроган ласковым и утешительным тоном Исаева, который в заключение своей внезапной беседы пригласил нового и занятного знакомца посетить и его скромное семипалатинское жилище.
— А уж как жена будет рада! — добавил он, выказав в полной мере свое гостеприимство и доброту.
Федору Михайловичу надлежало только отблагодарить чиновника за открытость души, и в первый же свободный вечер он не замедлил установить новое семейное знакомство, благо Исаевы квартировали у какого-то дьячка неподалеку от его холостяцкой квартиры.
У Исаевых было три небольших комнаты с застекленной галерейкой, давным-давно покосившейся набок. Одна комната, наибольшая из всех, была столовой и вместе с тем и гостиной, а две других, поменьше, служили спальной и детской, в которой рядом с кроватью и маленьким столиком расположил своих картонных коней, повозки и прочий детский «инвентарь» бойкий и шустрый Паша, мальчуган лет восьми-девяти, единственный сын Исаевых.
Александр Иванович несказанно обрадовался приходу гостя, которому он считал за должное оказывать особое внимание и уважение.
— Очень рады и обязаны вам, — хрипло заговорил он, увидя тут же заторопившуюся к дверям свою жену. — Моя супруга Марья Дмитриевна, — отрекомендовал он и добавил с некоторой приподнятостью: — Прошу к нашему шалашу.
Федор Михайлович молча пожал руки своим новым знакомцам и с приятной застенчивостью прошел в большую комнату, а Александр Иванович тем временем успел заскочить в спальню и принести маленькую, с вышивками, подушечку, какую и водворил на клеенчатый и доживавший, видимо, последние годы диван, указав тем самым уютное местечко для пришедшего гостя.
Разговор не замедлила завязать Марья Дмитриевна, сообщившая прежде всего, что муж ее, Александр Иванович, служит по таможенной части, но что его дела и разъезды чрезвычайно вредят его здоровью, а между тем жалованье весьма и весьма скудное.
— Грудью страдаю, кашель одолевает… — стал пояснять тут же Александр Иванович, но сильный приступ кашля вдруг прервал его речь, и, подавленный им, он отошел к окну.
Федор Михайлович с тревогой следил за этой сценой и на лице Марьи Дмитриевны подметил болезненные черты привычного испуга и давних страданий.
У Александра Ивановича врачи находили уже несколько лет развивавшуюся чахотку и решительно запрещали ему употреблять всякие спиртные напитки. Однако Александр Иванович презрел все советы лекарей и продолжал пить, иногда весьма неумеренно. Болезнь его все более и более истощала его.
Марья Дмитриевна по этим причинам с каждым днем становилась все беспокойнее и раздражительнее. Муж вызывал своим неосторожным поведением прямое недовольство, а жалости к нему у нее оставалось уже едва-едва, где-то на самом донышке… Она роптала на свою судьбу. К тому же ее донимали дурные сны, еженощно и всегда обязательно под утро увлекавшие ее в какие-то пропасти, из коих она никак не могла и выбраться.