Стадия серых карликов
Шрифт:
— Что ты перед ним оправдываешься, доча?! — взглыбился над столом Степка, надвинулся на Аэроплана Леонидовича, который хорошо был наслышан о привычке соседа быть во хмелю свирепым и неукротимым. Но на этот раз у него, кажется, с утра и маковой росинки не было. Тем не менее, Степка взял лапищами за грудки рядового генералиссимуса пера, встряхнул, словно проверяя, прочно ли тот сидит в халате, и спросил: — Скажи-ка нам лучше, какими ты нас вывел в своей писанине, а? Меня, гегемона — раз, диктатора — два, ась?!
— Схематичными! — взвизгнула Степкина теща. Старушечка, божий одуванчик, но напор!
— Так какую ты нам опись дал, ась? — добивался своего Степка.
— Степ, ты рукам волю не давай, — неожиданно встала на сторону рядового генералиссимуса пера бугхалтерша Антонина Ивановна,
— Что-о?! — взревел Стенка, и черная щетина, казалось, у него зашуршала от электрических разрядов.
У Аэроплана Леонидовича от рева и шуршания мгновенно вылетели из намерений претензии по поводу охраняемой на всю конституцию тайны, однако не струхнул — чувство хозяина жизни у него было основательным, потому и не боялся ни черта, ни кочерги. Но его побаивался товарищ Триконь, не говоря уж о работниках всевозможных организаций, с которыми он демократическим путем поддерживал тесные и постоянные творческие связи. Разумеется, он ведал, что писателей критикуют, для этого существуют даже специальные литературные критики, как Феникс Фуксинович, например, но столь критического отношения к себе, как к творческой личности, никак не ожидал. За время писательства он попривык к коммунальному уважению, ну, не понравились «Девушки» — но зачем же за грудки хватать? Антонина Ивановна своим вмешательством лишь плеснула масла в огонь, назвав всех типами, а уж это, извините, форменная клевета — никаких типов в рукописи он вообще не имел в виду, ни ревизором, ни судьей тем паче себя не мыслил.
Но сосед потряхивал его и кричал, что в гараже тоже отыскался такой вот писатель, и он, Степка, дважды уже читал о себе заметки в стенгазете, работал полгода на мойке — тот гад написал, что он вместо командировки в Сызрань махнул на грузовике на Кавказ и сделал пару рейсов оттуда с фруктами в Челябинск. А приговоры как к тебе попали? Ему, Степке, судов мало, что ли? Есть товарищеский, который всю плешь ему проел, есть народный, есть городской, два верховных, так еще какой-то домашний к печенкам подбирается?!
Тут добрая душа Антонина Ивановна расхохоталась до слез и, борясь с икотой, пыталась внушить Степке понятие о существенной разнице между гаражным бумагомаракой, строчащим доносы в стенгазету, и Аэропланом Леонидовичем, представителем изящной словесности, создающую художественную литературу. Что же касается приговора, то это приговор вообще действительности, а не конкретному гражданину — уплатить, к примеру, штраф или отсидеть определенное количество лет Где следует. Это приговор как бы в уме, у него нет юридической силы, по нему даже денежный начет нельзя произвести. «Знаем и таких: один пишут, а два в уме!» — не вразумлялся Степка, к тому же никакой разницы не чувствовал: и тот, и другой пишут в редакцию. Антонина Ивановна почти всю жизнь пробыла главным бухгалтером и привыкла настаивать на своем во избежание возможных растрат, нарушений сонмища запретительных инструкций, называемых финансовой дисциплиной. Степка явно противозаконно взял в кредит часть халата Аэроплана Леонидовича, и тут Антонина Ивановна нашлась, пустила в ход сильнейший довод: рукопись-то вернули, автора заругали, стало быть, печатать не станут, и Степке совершенно ничего не грозит. Озадаченный таким поворотом, он разжал руки, и рядовой генералиссимус пера торопливо скрылся в своей комнате — Степка мог ведь и передумать.
Таким образом, благодаря собственной бездарности, он избежал вполне вероятной трепки. Но если бы все закончилось этим!
Глава десятая
В издательстве, наверное, знали, как Маше и Аэроплану Леонидовичу сладко мечтается, потому и не слешили с ответом. Она заходила ежедневно в книжный магазин и разглядывала новинки, а хорошие переплеты были у одних и тех же авторов. Уходить с пустыми руками, сама работник торговли, Маша не могла, и все таскала домой литературу
Неведомый Иван Где-то прямо писал, что у Аэроплана Леонидовича нет литературного таланта и что на сочинительство тратить время бессмысленно, лучше заняться чем-нибудь другим. Собирать марки или монеты, сажать деревья или разводить кроликов, читать книги, написанные другими…
Горе у Маши было настолько большим, что она, перед тем как разрыдаться, забыла снять тушь с ресниц, и физиономией теперь напоминала не продавца молочного отдела, а рабочего очистного забоя, который глубоко под землей добывает не благородный антрацит, а пыльный и маркий бурый уголь, только почему-то синеватого оттенка. Она пошмыгала носом, продувая подзасорившиеся вентиляционные каналы, и обратилась к супругу, который пыхтел-пылал над жалобой на Ивана Где-то:
— А может, он правду написал?
— Мгм, — откликнулся Аэроплан Леонидович, похоронив в себе рычание, и посмотрел на супружницу, которая подсовывала ему в душу сомнение — только за это можно было назвать ее врагом семьи и творчества, однако сдержался, решил, что на первый случай одних подозрений в потенциальном предательстве вполне ей достаточно. — Правда у меня, а не у этого щелкопера. У меня нет практически вымысла фактов, есть только факты событий. Разве Ольга твоя не такая, какой я ее вывел? Я счел только нежелательным оглашать всех настоящими фамилиями. И потом, что он придрался к названию «Маша и Оля, девушки с одной деревни, но с разной судьбой»? Вы что ль не из одной деревни, не из Бибино?
— Из Бибино, — с готовностью подтвердила Маша.
— А он обвиняет в сплошном вымысле фактов! Он же не знает всего, о чем я написал! Да и откуда ему знать, ведь мы не знакомы с ним. Может, Ольга снюхалась с ним? Ты ей ничего не говорила, а?
— Я почти год с нею не разговариваю. Обещала мне луноходы, принесла, чтобы я померила, а у меня стояла очередь за творогом. И отойти никак — покупатели только что жалобу накатали, потому что пришла Люська из женской одежды, набедренные повязки, говорит, от папуасов выбросили, так что я уже отходила. Ольга, пока меня ждала, показала заведующей. Та без примерки — тридцатку сверху, а я с носом! До сих пор Ольга за молочным дефицитом ходит не ко мне, а к ней, да еще не в мою смену!
К своему отчету Маша присовокупила мерзость предательского сомнения, мол, Аэропчик, если таланта писательского нету, то тут уж ничего не поделаешь. Говорят, талант в писательском деле сильно нужен.
— Так я, значит, по-вашенски — дурак, не того? Зачем тогда у нас в стране все равны, а? Ты мне буржуазную идеологию насчет неравенства, какого-то таланта, не толкай! Может, скажешь еще, что он, талант, от Бога?! — закричал Аэроплан Леонидович.
Попытка оформить антиоколо-бричковскую группу с включением в нее Маши и совершенно неизвестного человека могла ее обидеть, и обидела бы, если бы в письме из редакции ей не показалось одно место куда более подозрительным. Уму непостижимо, как она могла не обратить сразу внимание на такую фразу: «Ваша Маша, к примеру, отбивает у своей задушевной подружки Ольги техника по искусственному осеменению Замусольникова, соблазняет того в заброшенной кузнице, а потом пишет ему в Татьянином духе письмо!..»