Стадия серых карликов
Шрифт:
— О том, который бродит по Европе? А у нас он почему не бродит? Почему другие у нас разбродились?
Помощник некоторое время находился в замешательстве, и Сталин, прохаживаясь по кабинету и попыхивая трубкой, почему-то подумал, подумал: «Жаль, что товарищ Дарвин не наш современник. Он бы задумался над тем, кто от кого произошел: человек от обезьяны или обезьяна от человека».
— Не могу знать, товарищ Сталин.
— И товарищ Берия не знает. Передайте ему, чтобы он утром нам доложил: сколько призраков коммунизма бродит у нас и с какими они уклонами. И проект решения по призракам….
Видение в зеркале исчезло. Вместе с ним пропала и фуражка генералиссимуса
А это означало то, что теперь с зеркала на него взирало собственное его, около-бричковское обличье, но с несколько перестроенной лысиной. На нем расположились темные родимые пятна, точь-в-точь как у минерального секретаря — с контуром не СССР, а что-то вроде Африки, от которой даже Мадагаскар решил подальше удалиться. «Неужели бордюрный камень все-таки последствия дал?» — задался вопросом рядовой генералиссимус, как ни странно, почти словами Степки Лапшина.
Глава пятьдесят первая
Когда Иван Петрович открывал глаза, то первое, что он ощутил — это присутствие горячей взорвавшейся планеты над левой лопаткой. Она вулканизировала, эта планета, обливаясь горячей магмой. Капельницы, стоявшие рядом с кроватью, какой-то мудреный прибор, живший своей жизнью, наверняка соединенный с жизнью Ивана Петровича, должно быть, предназначались для тушения пожара, смягчения боли и уменьшения страха перед смертью. Как и все люди, он боялся умереть. Как и все люди, он надеялся, что это случится не в эту минуту, не в этот час, не на этой неделе, не в этом году… В принципе он был согласен умереть, поскольку невозможно избежать уготовленной всем участи, но почему именно сейчас? Люди вообще умирают не вовремя.
Приходя в себя, он всегда встречался с внимательными и странными глазами одной и той же сиделки. По годам — бабушка, а глаза у нее были юные, наивные, распахнутые миру, добрые, и в то же время таили в себе бездну боли и страдания. И губы, сомкнутые скобочкой, с морщинами в сборочку вокруг рта, и сухая, запеченная квадратиками кожа — ломаный пергамент, придавали ее лицу выражение скорби и печали.
Это была Мокрина Ивановна. Разрядив на радостях диск пулемета в небо, она отдала «дегтярь» перепуганному Сучкареву. Тот сдуру обжег руку, вцепившись в раскаленный ствол. Боялся, что передумает бабка. Хорошо, что она сдержалась, не пустила очередь над головами, когда выступала Ширежопкина — слава Богу, обошлось, судили по закону, не по указаниям начальства. Зато не удержалась, когда Ромку оправдали. Пулемета не жалко, не последний, как говорится, — надо было куда-то его прятать, смазки же хорошей, какая у нее была раньше, теперь не найти, а главное — следовало же отметить справедливость торжественным салютом.
Новый родственник — Василий Филимонович — также порядком трухнул, явился с упреками, мол, Ромку оправдали, теперь вас, Мокрина Ивановна, надо будет выручать. Он тужился насчет племянника, да ничего у него не получилось, и на суде его не было, так как он нашел это время самым подходящим для смертной драки из-за теплицы. Не стоит беспокоиться, ответила она, у нее справка есть. У нового родственника в уставах о радостях наверняка ничего не говорится, перемешались у него, бедолаги, разные параграфы, вымученные в конторах, с грязью жизни и получился из всего этого канцелярский саман.
Зато, когда она попросила в Москве найти Ваню, то тут у Василия Филимоновича обнаружилось много понятия — за полчаса разведал: в такой-то больнице лежит с тяжелым инфарктом. Устроилась в больнице
Ой, многое следовало ему рассказать. О том, как муж ее старшей сестры Полины, Ваниной, значит, родной матери, ничего не мог поделать, когда тестя раскулачивали и выселили на Соловки, а вот ее, совсем маленькую Мокринку спас от верной смерти, из вагона-телятника перед самым отправлением вынул. Сергей Петрович был каким-то начальством в их городке. В тридцать седьмом, когда пошли аресты, она однажды слышала, как Полина плакала и говорила мужу, что, не дай Бог, если кто разнюхает, что жена у него — кулацкий элемент, что с детьми — Ванюшей и Мокринкой тогда будет? «Это ты, которая замуж выходила в одном дырявом платье, кулацкий элемент?» — пошутил он, и даже Мокринка почувствовала, насколько шутка у него не получилась.
Как же не рассказать ему о том, что в ту ночь спал он один? В кромешной тишине, затаившись, они ждали. Надо было уходить, бежать, а они ждали. Предчувствие не обмануло — через открытое окно донеслось неторопливое, трудолюбивое завывание машины, взбирающейся на подъем.
Сюда, на глухую окраину, автомашины ездили только к ним, и то редко. Полина, как привидение, стояла в белой сорочке перед распахнутым окном, потом кинулась к ней, и она тоже вскочила, торопливо стала одеваться. Полина еще с вечера, как бы между прочим сказала, что Мокринка, может, завтра поедет в гости с Ваней к дяде Антону в Харьков. Утром возьмет билет, причем ей надо будет брать взрослый — скоро тринадцать исполнится, невеста! А Ваня бесплатно покатит: он такой…
Не зажигая лампы, Полина нашла возле детской кроватки узел с вещами, сказала Мокринке, чтобы уходила через окно. Сергей Петрович подал спящего Ваню не Мокринке, которая уже стояла в саду под окном, а жене. Полина тискала, жадно прижимая к себе, потом каменно смотрела на него, стараясь подольше посмотреть на сынишку в свете луны. Ваня же, шельмец, беспокойство взрослых вокруг него понял по-своему и удюрился. «На счастье», — прошептала Полина, подавая тяжеленного Ваню младшей сестре, и в последние секунды, потому что машина завывала совсем рядом, сказала, чтобы она спряталась в огородах и подождала, когда машина уедет, что в авоське письмо дяде Антону, деньги и документы. И чтоб не на своей станции садилась, добиралась до Чернигова пешком.
Две ночи они ночевали в поле, в старой соломе, благо было лето. В харьковском поезде, когда она уснула, какие-то самодеятельные экспроприаторы умыкнули узел — с документами, с остатками денег, с одеждой и с письмом дяде Антону. Неужели глаза на лоб не повылазили: в авоське детская одежонка, пеленки! Нет, приватизировали, у цуцыка взяли глаза взаймы — не подбросили даже метрики.
Зареванная, убитая горем, избегая милиционеров, она разыскала по памяти улицу, дом и квартиру дяди Антона — адрес запомнила, когда в поле под Черниговым разглядывала запечатанный конверт. Дверь комнаты, в которой жил дядя Антон с женой, украшала полоска бумаги с круглой синей печатью. Никто из соседей не говорил, где дядя Антон и тетя Римма, все отнекивались, пожимали плечами, только какая-то толстенная тетка, когда в коридоре никого из соседей не осталось, прошептала страшно: «Уходи отсюда быстрей, не видишь: опечатали!»