Сталь и шлак

Попов Владимир Федорович

— Ну вот и окончились все беды! — облегченно вздохнул Алексей Иванович и осекся, встретив укоряющий взгляд Лиды.

— Ничего не окончилось, Алексей Иванович, — грустно ответила Фаина Соломоновна, не глядя ему в глаза. — Через пять дней нужно снова явиться туда. Немцы объявили, что они всех нас отправят в Палестину. Но я к ним больше не пойду. — И, достав спрятанный на груди листок бумаги с красной звездочкой над текстом, она отдала его Пырину. — Вот, посмотрите.

Пырин много слышал об этих листовках, но ни разу их не видел.

— «Товарищи! — прочитал он вслух,

и голос его дрогнул: таким родным показалось ему это еще недавно привычное, а теперь столь редкое слово. — Организация общины была подлой провокацией. Многие из вас пошли на регистрацию, потому что гитлеровцам помогли буржуазно-националистические элементы, которые еще имеются среди вас. Этих прихвостней буржуазии соблазнило обещание отправить их в Палестину, капиталистическую страну, куда они всегда стремились.

Роспуск гетто явился второй гнусной провокацией гестапо. Почему немцы распустили гетто? Потому что на регистрацию явились далеко не все. Немцы хотят, чтобы все евреи добровольно полезли в петлю.

Не верьте фашистским палачам и буржуазно-националистическим элементам!

ГК».

— Что означают эти буквы внизу? — спросил Пырин.

Фаина Соломоновна пожала плечами.

— Это городской комитет, мама, — слабым голосом, но вполне уверенно ответила Лида, — это советская власть, которая осталась в городе. Надо верить ей, как мы верили всегда. Ты права, что не хочешь возвращаться в гетто.

К утру было решено, что Фаина Соломоновна с Ниночкой переедет к знакомым, Лида останется у соседей — ей еще нужен уход, — Пырин будет жить дома.

Когда Лида уснула, Фаина Соломоновна тихо сказала:

— Помните, Алексей Иванович: что бы со мной ни случилось, вы должны спасти Лиду. Это моя просьба, может быть, последняя. Обещаете?

В ответ он безмолвно склонил поседевшую за эти дни голову.

Начальник гестапо господин фон Штаммер просчитался: в гетто вернулись немногие. На следующий же день по городу был расклеен новый приказ, написанный на трех языках: русском, украинском и еврейском.

Всем евреям, проживавшим в городе и окрестностях, приказано было немедленно явиться в гетто, имея при себе ценные вещи и ключи от квартир с указанным на бирке адресом. Тот, кто не явится, будет расстрелян. Тот, кто будет укрывать у себя евреев, будет расстрелян.

Приказ был подписан комендантом города полковником Пфаулем.

Фаина Соломоновна прожила несколько дней у знакомых. Мучась тревогой и за себя, и за скрывавших ее людей, она не вытерпела и вернулась домой. Там ее схватили и бросили в гетто.

И снова Алексей Иванович бежал из мастерской в город и до наступления темноты простаивал в толпе. Вечером соседи отпускали Лиду к нему, днем за ней приходилось следить, чтобы она не ушла к матери в гетто. Лида, не по годам развитая пятнадцатилетняя девочка, не плакала и никого ни в чем не упрекала. Только один раз, когда Пырин, измученный, вернулся домой после очередного бесплодного дежурства у ворот в гетто, Лида сказала:

— Я же просила увезти нас на восток. Лучше было бы нам с Ниночкой умереть в дороге, чем так мучиться. И мама была бы в безопасности.

Алексей

Иванович промолчал. Что он мог ответить ей?

В воскресенье Лида настояла, чтобы Пырин взял ее с собой в город.

В это утро перед гетто собралось особенно много народу. Жандармов также было больше, чем обычно. У ворот стояла легковая машина коменданта города. Пырин понял, что немцы к чему-то готовятся.

Около десяти часов утра жандармы очистили мостовую от людей, оттеснив их на тротуар. Ровно в десять распахнулись ворота, показался конвой, а за ним…

Если до этой минуты в душе Пырина еще теплилась какая-то смутная надежда, то, взглянув на несчастных, он сразу понял, что их гонят на смерть.

Одетые во что попало, шли женщины с детьми, женщины без детей, одни дети, старики, старухи.

В глазах у Алексея Ивановича потемнело. Он вглядывался в каждую женщину, надеясь и в то же время боясь узнать в ней Фаину Соломоновну.

Не она ли шлепает в одних чулках по талому снегу, не она ли несет почти раздетого ребенка, не ее ли поддерживают две старухи, сами спотыкающиеся на каждом шагу? Подгоняемые конвоирами, женщины смотрели в толпу, надеясь в последний раз увидеть родных и близких. Одной из них, дрожавшей от холода в рваном ночном халате, из толпы бросили ватник. Она кинулась к нему, но конвоир ткнул ей в спину ствол автомата, и ватник остался лежать на снегу.

— Лида! — вдруг доносится до Пырина слабый голос.

Фаина Соломоновна идет с краю, прижимая к себе Ниночку. Он узнает только ее глаза, большие, черные, но лицо… изможденное, сморщенное, лицо глубокой старухи.

— Фаина Соломоновна! — кричит Пырин и, не выпуская руки Лиды, идет вдоль тротуара, стараясь услышать хоть одно слово.

— Прощайте, — шепчет Фаина Соломоновна и останавливается, не в силах оторвать взгляда от лица дочери.

Конвоир взмахивает автоматом и ударяет Фаину Соломоновну прикладом.

Голова ее откидывается, руки разжимаются, и ребенок падает на снег. Она опускается на колени, чтобы поднять дочь, но конвоир пинком ноги отшвыривает Ниночку в сторону.

— Мамочка! — кричит Лида; с неожиданной силой подняв мать, она идет с ней рядом.

Пырин бросается к Ниночке, но что-то оглушительно гремит, и он валится лицом на мостовую.

Когда Алексей Иванович приходит в себя, колонны уже нет. Это первое, что он видит. Лиды тоже нет. Его поддерживают под руки незнакомые люди. Ниночку, завернутую в пальто, держит на руках какая-то девушка, одетая в легкое платье. Кто-то протягивает ему носовой платок. Он не может понять, к чему это, но потом ощущает боль и трогает ухо — оно в крови.

— Вы можете идти? — спрашивает девушка; лицо ее бледно и сурово.

Пырин кивает головой. Они идут узкой незнакомой улицей. Девушка с Ниночкой на руках идет впереди. Она идет медленно, а он спешит, спешит и никак не может догнать ее, чтобы взглянуть на Ниночку. Ему кажется, что они идут очень долго, но, оглянувшись, он видит, что они прошли всего два квартала.

В чьей-то комнате Ниночку раздевают и укладывают в постель, а он с ужасом смотрит на прозрачное, начинающее синеть тельце.