Сталь и шлак
Шрифт:
— Это не так, — сказал он, вышел из кабинета быстрыми шагами, почти мгновенно вернулся и положил на стол схему газового хозяйства завода. — Километровый газопровод в ведении газового цеха, — произнес он и в упор, поверх очков, посмотрел на инженера с пробором.
Тот, бледнея, поднялся.
— Так вы нам лгали? — спросил нарком, поднимая на него возмущенные глаза.
— Я… я растерялся и…
— Когда люди теряются, они говорят правду, когда лгут, значит, еще что-то соображают. — Нарком говорил медленно, отчеканивая каждое слово. — Вы обманывали все время директора, умолчав о состоянии газопровода, а сегодня вы лгали всем. —
Начальник цеха оторопело замигал глазами, пригладил пробор и, провожаемый холодными взглядами, спотыкаясь о стулья, вышел.
— Ошибку можно простить, — как бы оправдываясь, сказал нарком, — но ложь… Так сколько вы думаете стоять, товарищ Мокшин?
— Часа два придется постоять, — сокрушенно ответил тот.
— Два-а?
— Ну, может быть, полтора. Почему это вас так удивляет? — спросил Мокшин, не понимая взгляда наркома. — Я же за пять минут не могу всего сделать!
— Что вы собираетесь сделать?
— Я решил переменить назначение газопровода. По трубе доменного газа, что идет на химзавод, пустить коксовальный, а по трубе коксовального пустить доменный, который имеет замечательное свойство — растворять в себе нафталин. Вот мы и очистим газопровод. Подготовительные работы закончены, но часа два все же придется постоять. — И Мокшин виновато посмотрел на наркома.
— Используете опыт юга?
— Я не знаю об этом опыте. Додумался в результате бессонных ночей, повторения химии, консультаций и… и отчаяния, — сознался Мокшин.
— Исправил, значит, ошибку директора завода?
Главный инженер глубоко вздохнул.
— Директор имел право ошибиться в этом вопросе, а я не имел, мне нужно было стать на дыбы, крикнуть так, чтобы в Москве было слышно, а я… спасовал.
— Значит, гениальные идеи рождаются в разных местах? — спросил нарком и улыбнулся радостно и просто.
— Не понимаю, — признался Мокшин.
— Вот товарищ Макаров хотел предложить этот метод, я о нем вспомнил, вы додумались сами, а раньше вас его применяли в Сталино.
— Нет, почему же в разных местах? — Басок главного инженера снова звучал спокойно. — Все гениальные идеи рождаются в одном месте — в Советском Союзе.
В кабинете сразу стало шумно, защелкали портсигары, зазвенели графины, забулькала наливаемая в стаканы вода. Несколько человек окружили Макарова, стали расспрашивать его.
Уже поздно ночью они остались вдвоем, нарком и директор. Нарком сидел у стола, откинув голову на высокую спинку кресла, слегка прищурив глаза, глаза сталеплавильщика, устающие от света, — слишком много приходилось им смотреть на яркое пламя мартенов. Он говорил устало, с очевидным напряжением:
— Странно у тебя получилось: завод ты готовил к войне, а сам не сумел подготовиться. Неверно понял перестройку на военный лад, решил, что во время войны нужно только требовать, приказывать, командовать. И сколько ты делаешь ошибок! Вот и со строительством. На отдельных участках этого фронта задачи решаешь блестяще: цех прокатки брони пустил за три месяца, — такого не видали ни в Европе, ни в Америке. И новая доменная печь строится непревзойденно быстро. А вот — будем говорить по-военному — направление главного удара определить не можешь. Не ухватился за то звено, которое помогло бы вытащить всю цепь. А такое звено у тебя — газ. Только он даст возможность увеличить производство металла, а металл — это победа. Почему же ты распылил силы, почему коксовую батарею строишь далеко не с таким рвением, как домну? Ведь чистка газопровода только улучшит положение, но ведь решение вопроса не в этом. И как ты мог жить под угрозой остановки завода? Я за два часа, пока не решили этого вопроса… — Нарком помедлил, подыскивая подходящее слово, и не нашел, он слишком устал за последнее время, за сегодняшний день.
— Но ведь завод не стал, — возразил Ротов, к которому понемногу возвращалась прежняя самоуверенность.
— Да, не стал, но он мог стать. И в том, что завод не станет, не твоя заслуга. Тебя выручили люди — Мокшин, Макаров. А как ты относишься к людям? Макарова, главного инженера большого донецкого завода, ты позволяешь себе третировать даже в моем присутствии. А он, как рядовой газовщик, в сорокаградусный мороз, на ветру, сверлит отверстия, ищет газ, ищет выход для завода, для тебя лично. А ведь этот человек потерял все, что имел, и отдает все, что у него осталось.
Глаза наркома прищурились еще больше, но Ротов понял, что не от яркого света.
— Не советуешься с людьми, беспокоишься о своем авторитете, а он у тебя не особенно велик. Люди исполнительны, верно, но это результат дисциплины и их сознательности. Авторитет руководителю создает умение сочетать помощь с требовательностью. Если он только помогает — он «помогалкин», если только требует — «погонялкин». А у тебя теперь два любимых слова: «объективщина» и «приказываю»! Мы, руководители, должны устранять объективные причины, чтобы людям даже ссылаться было не на что. Вот на Украине мне один рабочий как-то ответил: «Хиба ревуть волы, як ясла повни?» Ты вспомни товарища Серго — его первый вопрос был: чем помочь? И помогал, даже больше давал, чем попросишь, но зато и требовал…
Большие стенные часы глухо пробили четыре. Нарком посмотрел на свои.
— По-московскому два, а мы с тобой даже последних известий не слушали, — сказал он и позвонил в диспетчерскую: — Что там по радио? — Выслушал, чуть-чуть улыбнулся. — Наступают наши по-прежнему? — И снова поднял на директора усталые глаза.
— Ты еще одно забыл. Руководителя любить должны, тогда люди работают вдвое инициативнее. А тебя… тебя не любят на заводе, хотя ты и очень много сделал здесь. Ты не понял, что коллектив — это большая семья, а разве от главы семьи требуется только кормить и одевать? Разве ты и дома такой: пришел, деньги на стол — и все? Ведь нет же. И детей приласкаешь, и жене теплое слово скажешь. Так и коллективу нужны и теплое слово, и ласка. А от тебя это кто-нибудь видел? Ты заботишься обо всех вообще и ни о ком в частности.
Нарком зажег давно потухшую папиросу. Ротов потянулся к портсигару.
— Понимаю, дел у тебя очень много. Но вспомни Владимира Ильича: в двадцать первом году, когда так же решался вопрос, быть нам или не быть, он находил время написать записочку Семашко с просьбой подобрать крестьянину-ходоку… очки. Нашел же время и написать и проверить. Да только ли это… А ты не находишь времени, чтобы хоть одному человеку в день сказать теплое слово. Ведь народ у нас какой!.. Позаботься о человеке, согрей его дружеским участием, он и на работе, и с женой, и с соседями поделится, — одного согрей — и другим теплее станет. А у тебя наоборот получается. Обругаешь одного, обидишь — вот он и заражает плохим настроением окружающих.