Сталь и шлак
Шрифт:
— Будем! — выдохнул зал.
— А раз будем — жестче надо требовать с себя, с товарищей своих, с руководителей наших.
Шатилов вернулся на свое место.
И снова по вызову председателя ни один из записавшихся ораторов не вышел на трибуну. Вместо них поднимали руки и выходили другие. Требовали газа для печей, горячих слитков для блюминга, металла для специальных цехов. Требовали хороших докладов, постоянной связи с фронтовиками, самоотчетов коммунистов.
На трибуну поднялся Макаров. Он давно ждал момента, чтобы как следует задать Ротову за обращение с людьми и за стиль руководства, но сейчас, после
— Я спрашиваю секретаря партийной организации, за что он отчитывается — за работу завода или за партийную работу? — сказал Макаров и повернулся к президиуму.
Секретарь парткома недоуменно пожал плечами:
— У вас что, вопрос или выступление?
— Вопрос перед выступлением, — ответил Макаров и замолчал в ожидании ответа.
— Ответьте, Иван Гаврилович, — вежливо, но твердо попросил председатель. — Раз товарищ спрашивает, значит, нужно ответить. Чего нам здесь проформы придерживаться — когда вопрос, когда выступление…
Секретарь парткома поднялся.
— О нашей работе судят по результатам, — нравоучительно сказал он. — Хорошо работает завод, значит, и партийная работа на высоте.
— А кто вам сказал, что завод хорошо работает? — снова спросил Макаров. — Все выступавшие говорили, что они могут работать лучше, а раз это так, то они работают плохо. Значит, и вы работаете плохо. Я, например, услышал в докладе обо всем, кроме того, о чем хотел услышать. Вы выступали, как может выступить на торжественном заседании директор завода, позволяющий себе по случаю праздника забыть о недостатках. О партийной работе мы вообще ничего не слышали.
Повернувшись к залу, Макаров увидел напряженное лицо Пермякова, приставившего к уху ладонь, и блестящие глаза Шатилова.
— Я сам был секретарем небольшой партийной организации, но делал большие ошибки. Когда цех работал хорошо, я ходил козырем: это моя работа! Когда дело не ладилось — показывал на хозяйственника: его это работа. Мне указали на мою ошибку, и я ее осознал. Вы, товарищ секретарь парткома, совершаете сейчас такую же ошибку. Завод выполняет план, потому что наши советские люди не могут работать иначе, когда решается вопрос, быть или не быть первому в мире социалистическому государству. А какова в этом наша доля? Вдумайтесь — и увидите, что невелика. Многие из сидящих здесь — просто рядовые, а они должны быть в авангарде, вести за собой, как ведут сталевары Пермяков и Шатилов. Это им принадлежит лозунг: мартен второй должен стать мартеном первым. А вы сами не зовете вперед. Почему в докладе ничего не было сказано о передовой технике? Об автоматике, внедрение которой прекратилось с начала войны? Почему смягчен вопрос о партийной учебе, о кандидатах, просрочивших свой стаж? Мне кажется, что бы, считая работу завода хорошей, позволяете себе работать плохо. А вам это не кажется, товарищ секретарь парткома?
В зале поднялся шум. Макаров не понял, одобряют его или порицают.
Секретарь парткома порывисто встал.
— Это что, обвинение? — спросил он.
— Да, это обвинение в плохой работе. Я лично очень доволен, что нахожусь на общезаводском партийном собрании. Это позволило мне увидеть вас. До сих пор я вас не видел, в цехе вы не были ни разу.
— Вам не кажется, товарищ начальник цеха, что вы клевещете на партийную организацию завода? — едва сдерживаясь, спросил секретарь парткома.
— Нет, не кажется. — Голос Макарова звучал ровно. — Я утверждаю, что если бы у вас лично не было чувства успокоения и партийная работа была на высоте — и завод бы работал лучше, производя больше брони, снарядов, полосы для патронов. Вы слушайте, что говорят они. — Макаров показал в сторону людей, сидевших в зале, и сошел с трибуны.
— Я предлагаю немедленно обсудить поведение товарища Макарова, — обратился к собранию секретарь парткома.
В зале снова поднялся шум, и, когда он стих, из задних рядов раздался громкий, четкий голос:
— Разрешите мне, товарищ председатель?
— Гаевой! — пронеслось в зале раньше, чем Макаров сам догадался, что это именно он.
Гаевого на заводе знали многие, не забыли за шесть лет и не забыли бы еще долго. Он неторопливо шел к трибуне в своем неизменном пальто, которое теперь сидело на нем мешковато, и в кепке, чуть сдвинутой набок. Его останавливали, пожимали руки. Шатилов вскочил с места и обнял его, как родного.
Ротов с нескрываемым удивлением смотрел на Гаевого. Откуда он взялся? Наверное, прямо с поезда на собрание. Это на него похоже.
Сняв кепку, Гаевой подождал, пока немного утихнет шум.
— Вчера, товарищи, я был в Центральном Комитете партии, — сказал он, и в зале мгновенно наступила тишина. — Направлен к вам на работу в качестве парторга ЦК. За минувшие годы я работал на двух заводах, которые нужно было выводить из прорыва. Пришлось много поработать. А здесь будет труднее. Работали вы все время хорошо, хвалили вас, гордились вами. Но есть люди, которые не понимают, что сейчас этого мало. — Гаевой выразительно посмотрел в сторону руководителей завода. — То, что было хорошо вчера, в мирное время, — сейчас, во время войны, уже плохо. Многие считают: раз выполняются военные заказы, значит, перестроились на военный лад. Не в этом перестройка. Единство фронта и тыла означает и единство метода, а это — горячие бои, наступление. Центральный Комитет партии верит нам, многотысячной армии бойцов металлургического фронта, верит, что мы немедленно перейдем в наступление, такое же стремительное, как и под Москвой…
Слова Гаевого потонули в шуме оваций. Люди в зале поднялись как один. Воля ЦК была их волей, волей всего советского народа.
17
Дверь приемной директора распахнулась, и вошел нарком. Никого не предупреждая, он в полдень прилетел из Свердловска и доехал до заводоуправления в машине начальника аэродрома. В числе ожидавших приема был председатель горсовета. Здороваясь со старым знакомым, нарком спросил у него, давно ли он ждет.
— Два часа с лишним.
— У Ротова совещание?
— Н-нет… — промямлил растерявшийся секретарь.
— Кто же у него?
— Один. Занимается.
Секретарь засуетился, достал из стола ключ, отпер английский замок, распахнул дверь. Нарком остановился на пороге.
— Вы, может быть, разрешите войти, товарищ директор? — спросил он Ротова, не поднявшего головы даже при стуке двери.
Тот вскочил с кресла.
— Что вы, товарищ нарком, пожалуйста!
Нарком широко распахнул дверь в приемную.