Сталь и шлак
Шрифт:
Снова потянулись недели, полные тревог и напряжения. Крайневу никак не удавалось убедить фон Вехтера в необходимости удалить с территории завода неразорвавшиеся бомбы.
Сергей Петрович решился на последнюю меру. Он отправился к коменданту города Пфаулю и обстоятельно рассказал ему, что произойдет, если красные вздумают бомбить завод и одна из бомб упадет рядом с неразорвавшейся бомбой.
Пфауль, не раздумывая, снял телефонную трубку и приказал Вехтеру заняться удалением бомб
Сергей Петрович сутками не уходил с завода, с неподдельным старанием следя за всем и за всеми. Он очень боялся потерять свой престиж в глазах фашистских заправил, боялся, что из-за какого-нибудь пустяка сорвется весь его замысел.
С плеткой, взятой у одного из надсмотрщиков, он больше не расставался и испытывал истинное удовольствие, замечая, что его воинственный вид внушает страх и немцам.
В механическом цехе, который усиленно охранялся, Крайнев так отхлестал заснувшего на посту полицая, что его искусству мог позавидовать сам хозяин плети.
Раскопки неразорвавшихся бомб велись одновременно в трех местах, но большую часть времени Крайнев проводил у котельной. Работа здесь спорилась. Начальника русской охраны боялись больше, чем любого гитлеровца.
На третий день бомбу извлекли из угля и уже собирались вкатывать ее по бревнам на сцеп из двух вагонеток, как вдруг появился гитлеровский офицер с солдатами и приказал прекратить работу.
Крайнев понял, что за ним следят.
19
Опанасенко остался в городе беречь дом и имущество. Хороший дом купил себе обер-мастер незадолго до войны. Четырехоконный, из белого кирпича, с нарядным крыльцом, он весело смотрел фасадом на юг. Не стыдно было и людей позвать, было где усадить, чем попотчевать. Дочка подросла, умеет угодить гостям, играет на пианино, поет. Правда, Светлана не в мать, — та покорная, тихая, а эта с характером: слушает наставления отца как будто почтительно, а делает все равно по-своему. Ей только шестнадцатый пошел, подрастет — совсем сладу не будет. Уже сейчас она порой поглядывает на отца с укором, а там и вовсе бунтовать начнет.
Бунт вспыхнул раньше, чем ожидал Ипполит Евстигнеевич. Соседи по дому укладывали пожитки, готовясь к эвакуации, и Светлана тоже сложила свои книги, ноты и одежду.
— Ты куда это, дочка, собралась? — спросил Опанасенко, возвратись с работы и заметив эти приготовления.
— Туда, куда и все. Не оставаться же мне одной, весь мой класс уезжает, а я все-таки пионервожатая.
Светлана знала, что намерения у отца иные, и сказала это твердо, с вызовом, предвидя наперед, что ей предстоит борьба.
— То есть как это одна? Ты с семьей останешься.
— Мама тоже едет, — упрямо ответила Светлана. Вот этого Опанасенко не ожидал!
— А меня кто-нибудь спросил? Да я кто? Не хозяин в доме, что ли? Не глава семьи?
— Видишь
Опанасенко насупился, — вот и разговаривай при детях, он сам рассказывал о выступлении начальника цеха и дважды повторил понравившуюся ему фразу о двух семьях, И вот тебе раз, его словами его же и бьют.
— А тебе какая семья дороже?
— Которая учит лучшему, — наставительным тоном ответила Светлана.
«Ну и детки пошли!» — горестно думал Опанасенко, грузно опускаясь на стул. А он еще и подсмеивался над Сашкиной матерью, что с сыном справиться не может. И, глядя на дочь исподлобья, как смотрел в цехе на провинившегося сталевара, спросил:
— Так, выходит, тебя отец с матерью дурному выучили?
— Нет, дурному ничему не учили, — замялась Светлана, почувствовав, что пересолила, и тут же, не выдержав, повысила тон: — А чему хорошему выучили? Только и слышишь: «Я — глава семьи», «Я — хозяин», — и правда, вы такой вот хозяин, как когда-то бывали. Мама у вас вроде…
Дальше Опанасенко не стал слушать.
— Прасковья! — закричал он, вскакивая со стула, и, спохватившись, поправился: — Прасковья Егоровна!
Жена сейчас же вошла, она была в соседней комнате и все слышала.
— Да что же это в доме творится? Ты что, уезжать собралась? — напустился на нее Опанасенко.
— Надо бы уезжать, Евстигнеич, все едут, боязно как-то оставаться.
— А потом приезжать куда? Приезжать-то куда, я спрашиваю? Ни кола ни двора не будет, опять сначала начинай. Всю жизнь горбом своим наживал, для вас же старался, а теперь сторожить оставайся! Да разве я сам уберегу? Хватит! Один дом в гражданскую войну сгорел, этот сгорит, третьего не будет!
Его внимательно слушали. У Прасковьи Егоровны собрались под глазами морщинки, вот-вот заплачет, но Светлана не сдавалась.
— И не нужно нам дома, на квартире жить будем. Опанасенко изменил тактику.
— Ну, хорошо, уезжайте, бросайте одного! — И тихо, будто не рассчитывая, что его кто-нибудь услышит, добавил: — У каждого человека две семьи, одна — это родные, другая — коллектив, а у меня, значит, и одной не осталось, от той я оторвался, а эта сама уходит. Ну что же, уезжайте с богом, желаю счастья.
Несколько дней после этого он ночевал на заводе, выдерживая характер. Прасковья Егоровна сдалась и решительно (выполнять волю мужа у нее всегда хватало решимости) заявила Светлане, что она сама не уедет и ее не отпустит.
— Лягу, Светочка, на рельсы перед твоим поездом. Хватит у тебя духу — поедешь, а я отца не брошу и без тебя не останусь.
Если бы отец приходил домой, кричал, запрещал, ругался, Светлана, возможно, и уехала бы тайком от матери, но он разрешил, и она… осталась. Да и не с кем было уезжать, все знакомые давно эвакуировались.