Сталин. По ту сторону добра и зла
Шрифт:
Спросил ли он хоть раз себя, для чего он, будучи еще семинаристом, ввязался в эту оказавшуюся такой для него долгой игрой. Из-за любви к будущей великой России или все же только потому, что другого пути у него в той России не было? Да и что он вообще по-настоящему любил в этой жизни? Маркса? Ленина? Жен и тех любовниц, которые у него были?
Вряд ли... И если быть честным, то по-настоящему он любил в этом мире только власть. Все остальное для него не имело особого значения. Он всегда завидовал тем, у кого была власть. Как сейчас завидовал тем, кто останется после него. Может быть, именно поэтому в нем и рождалась
А вот будут ли они вспоминать о нем? Наверное, будут... Во всяком случае, он сделал все, чтобы в каждой семье навсегда осталась о нем зарубка на память. И неважно, о ком шла речь! Дети кулаков, истинных и мнимых троцкистов, виновных и невиновных генералов, казаков, евреев, чеченцев и балкарцев, врачей и писателей — все они еще долго будут помнить о нем...
Но это все та же суета по сравнению с той памятью, какую он оставил в истории. Великий и беспощадный, он создал на развалинах империи новую империю и победил в самой страшной войне. И что бы там ни говорили, похвастаться подобными достижениями в этом мире могли не многие...
Думал ли он о том, что все его великие достижения — лишь результат насилия, а не эволюции: а сам он был калифом всего на несколько десятилетий. Вряд ли, он жил и правил в России, и этим было сказано все...
27 февраля Сталин побывал в Большом театре. Давали «Лебединое озеро». До конца балета он оставался один в своей ложе, потом вызвал к себе директора театра и попросил его поблагодарить исполнителей за «филигранную отточенность».
На следующий день он в последний раз в своей жизни приехал в Кремль, где посмотрел кинофильм. Потом пригласил всех членов Политбюро к себе на дачу. Ровно в полночь к нему приехали Берия, Маленков, Хрущев и Булганин.
Против обыкновения в эту ночь гостям подали только виноградный сок. Однако сам Сталин выпил рюмку «Телави», разбавленного по обыкновению водой. Застолье продолжалось до четырех часов утра, в основном говорил только Берия. Чувствуя изменившееся к нему отношение вождя, он старался еще что-то исправить. Прекрасно зная, что сделать это уже невозможно. И тем не менее он, видимо, желая доставить Сталину приятное, говорил и говорил о «деле врачей». И выходило так, что именно они отправили в мир иной Щербакова, Димитрова и Жданова.
Сталин слушал Берию, но думал, видимо, о своем. Теперь-то он мог сознаться, что «дело врачей» началось отнюдь не с какого-то там письма этой неврастенички Тимашук, а с него самого и его профессора Виноградова. Ведь это Виноградов нашел у него во время осмотра весьма заметное ухудшение здоровья и попросил как можно меньше работать и как можно больше отдыхать. Да, тогда он пришел в ярость, как видно, забыв, что Виноградов был не буржуазными средствами массовой информации и должен был говорить только правду.
Был ли Виноградов его личным врагом и агентом гестапо? Сталин настолько уже запутался в этих бесконечных выяснениях, что только махнул рукой. Против его воли у него вырвалось:
— Что Виноградов?
— Слишком болтлив, товарищ Сталин, — поспешил сообщить Берия. — Договорился до того, что у товарища Сталина было несколько гипертонических
Сталин взглянул на говорившего Берию и поморщился. Да, этот не стал бы предупреждать о возможной гипертонии, которая и на самом деле мучила его все последние годы. Неожиданно его охватила злость против этого сладкоречивого болтуна, против Виноградова, который мог бы его вылечить, имей он к нему больше доверия, и в первую очередь против самого себя, этого доверия к врачу не имевшего.
— Ладно, — оборвал он Берию, — пусть болтает, ему же хуже... А вот Игнатьеву передайте: не добьется признания врачей, станет меньше ростом ровно на голову...
Гости невольно переглянулись, словно на них повеяло от этого старца могильным холодом. Даже сейчас Сталин оставался Сталиным и не собирался отпускать невиновных.
В пятом часу утра Сталин пошел провожать гостей. Ничто не предвещало катастрофы. «Когда выходили в вестибюль, — вспоминал Хрущев, — Сталин, как обычно, пошел проводить нас. Он много шутил, замахнулся, вроде бы пальцем, и ткнул меня в живот, назвав Микитой. Когда он бывал в хорошем расположении духа, то всегда называл меня Микитой. Мы тоже уехали в хорошем настроении, потому что ничего плохого за обедом не случилось, а не всегда обеды кончались в таком добром тоне».
Да, все так и было. Если верить Хрущеву. Но есть и другие воспоминания о последнем в жизни Сталина вечере. И согласно им, Сталин пребывал отнюдь не в добром расположении духа. Наоборот, он все больше раздражался и то и дело нападал на всех, кроме затаившего дыхание Булганина.
Ему очень не нравилось, что очень многие руководители полагали, что будут сидеть в своих теплых креслах и жить старыми заслугами. Ну а поскольку он обращался к тем, кто сидел за его столом, то складывалось впечатление, что он грозит именно им. Впрочем, кто знает, может быть, так оно и было на самом деле...
Выговорившись, Сталин сухо попрощался и ушел к себе. Больше никто от него не услышал ни слова. И весьма знаменательно, что его последние слова на этой земле были не о душе или смысле жизни, а о том, что кто-то станет на голову короче, а кому-то не сдобровать...
«Успокоенные» таким образом гости потянулись к выходу. Причем Берия с Маленковым сели в одну машину. Что, конечно же, не может не навести на некоторые размышления. Они хорошо знали цену сталинским угрозам и вполне могли обсуждать, как им обезопасить себя от них. Безжалостно убивавших других, им очень не хотелось умирать самим...
Но как бы там ни было, именно это «дружеское» застолье стало последним в жизни Сталина, и на следующий день, 1 марта, он не вышел утром из своей комнаты. Чем, конечно же, встревожил охранников. Однако никто из них не посмел потревожить вождя. В половине седьмого у него в кабинете зажегся свет, и все вздохнули с облегчением. Тем не менее Сталин не подавал никаких признаков жизни и на этот раз.
Охрана снова забеспокоилась, и наконец в одиннадцать часов дежурный сотрудник М. Старостин взял почту и отправился к Сталину. Тот лежал в малой столовой на полу. Рядом валялась «Правда», на столе стояла открытая бутылка минеральной воды. Завидев охранника, Сталин слабым движением руки подозвал его, но сказать так ничего и не смог. В его помутневших глазах стоял смертный ужас.