Сталинград. Том первый. Прощайте, скалистые горы
Шрифт:
Огнедышащий мираж, подобный текуче-плазменной фата-моргане, пульсирующий и дрожащий перед глазами, превращался едва ли не в навязчивую, психическую проблему, – постфронтовой синдром. Впрочем, он боевой генерал, прошедший огонь, воду и медные трубы, – не был охотником до химер и прочих мистических туманов, а потому. Не шептал молитв и не гнал от себя, встававших жутких картин…
Уф Алла!..Он снова был там, – в огненно-ледовом аду 42-го…
* * *
…Несколько секунд капитан Танкаев стоял, обжигаясь потом, сапно дыша. Обрывочно бормотал, просверливаемый навылет одной мыслью: «Мне доверили столь большое, судьбоносное дело…И вот, мать – перемать, я его
Слева долетело оголтелое:
– Твою Бога душу…Товарищ капита-ан! Това-а!..
Пулемёт, яростно строчивший с шишковатого взлобья холма в мгновенье ока изрешетил пулями тела двух стрелков, бросившихся к нему, командиру, с последней надеждой на спасение. Оба упали в воду, у близкого берега, бесформенными изуродованными комьями.
Он увидел, как бойцы, увлекаемые тяжестью амуниции, прощально блеснувшие стволами винтовок, скользнули в чёрно-серую глубину, и вода, перемешанная с кусками льда, ужом зашипела, доплеснувшись до него волной. До напряжённого слуха доплыл плеск смыкавшейся воды.
Ай-е! Секундный ступор – будто клином вышибло. Из горла вырвался свирепый крик:
– Рр-рота за мно-о-ой! В атаку-у! Бегом! Ма-арш!!
С невероятной быстротой капитан Танкаев рванулся к треклятому берегу. Под тяжёлыми, словно налитыми чугуном, сапогами ломалось – трещало крошево льда. Ветер и течение гнали по широкому затону куски свежеотломленного глазированного льда, волны гневно трясли свинцовыми вихрами, злобно чмокали, шелестели. Он хорошо помнил, на краткий миг кругом взялась мёртвая тишина. На укреплённых холмах желтили хмурый рассвет вражеские огни дзотов и блиндажей. Исступлённо горели и дрожали на смуглом, дымчатом небе зернистым чеканом звёзды. Налетевший встречный ветряк пушил позёмкой, она сипела; летела мучнистой пылью, слепила глаза…
И вдруг в распатлаченных космах рассвета, огня и дыма, вся пойма реки взорвалась ярым гулом и трясучий, рвущийся из сотен глоток рёв, оглушил немцев, – страшным русским:
«Урр-ра-аа-ааа-р-а-а-аа-ррр-аа-ааа!!»
У Магомеда от прилива дикой радости, ненависти, отчаянья и решимости, будто клещами перехватило горло.
«Тронулись наши! Пошли!» – одуряющее ударило в виски. В его чёрно-карих с фиолетовым отсветом аварских глазах не было страха, – только огонь возмездия, торжество мстителя.
И тут же вновь ударили пулемёты. Вражеский берег посылал по реке, по рвущимся вперёд красноармейцам, брызгающие огнём, мерцающие в воде трассы. С ближних холмов сплошной режущей плоскостью, будто врубили циркулярку, – и она спиливала низкий срез пространства, искря, грохоча раскалёнными зубьями. Медные сердечники прошивали бегущих, отрывали им руки, ноги, дырявили каски и черепа, как консервные банки с томатами. Батальоны, штурмующие высоту 178,0 под перекрёстным огнём пулемётов, видели, как гибли без счёту их боевые товарищи, командиры. Жатва смерти была ужасной. Но мясо и кровь убитых, лишь крепче придавали им ярости – лютости и слепой неистовой страсти. Их порыв и натиск, уже невозможно было сломить!
Та же злобная радость атаки, ожесточённость стучали в груди Магомеда. Остервенело строча из ППШ по пулемётным гнёздам и траншеям фрицев, он свирепо взывал к своим:
– Вперё-ёд, за Родину! Кр-рой их! Реж гадов!
Ему вторили надрывные крики взводных и старшин:
– В кррровь немчуру – сволоту!..
– Вр-режем,
Знай наших…Ур-р-р-аа-аа!
* * *
(Из воспоминаний генерал-полковника М.Т.Танкаева)
«Чёртов берег встретил нас противопехотными минами. Жуть. Кругом трещала и лопалась, как ореховая скорлупа, застывшая в камень твердь; точно вырастали кочаны огненной косматой капусты и воины спотыкались об эти кочаны, падали, кто замертво, молча, кто бился в агонии, корчился начинал хрипеть и кричать, пытался ползти, выворачивая в сторону, дрожавшую от надсады и боли голову, упираясь в наждак наста окровавленными культями. А мины всё продолжали взрываться, то тут, то там…В снегу внезапно открывались огненные скважины, и фугасная сила, бьющая из глубины, сначала подбрасывала людей, как войлочные куклы. А потом утягивала под землю.
…Сбитый ударной волной упал и я, не успев пробежать по берегу и пяти шагов. Вдоль тела, мимо лица просвистела струя огня. Как я остался жив – невредим – не знаю. Чудом, наверное…да материнской молитвой. Иншалла! В ноздри шибанул серный запах взрывчатки, парной дух размороженной взрывом земли.
Я крутнул головой: справа и слева от меня было много других лежавших у мелких горячих воронок, над которыми таял туман взрыва и спелой брусникой краснели кровавые брызги. Увидел и других обмороженных, в заледенелых шинелях, телогрейках воинов, которые, скатываясь вниз, падали в реку и, окружённые росчерками пуль, уходили на дно.
И тут из кипящей поймы реки, вновь грянул перекатистый крик: «Ра-аа-аа-урр-ррра-аа!» И мы, презирая смерть, снова бросились на холмы, которые встретили нас кинжальным огнём.
…На склонах высот Шиловского леса завязался рукопашный бой. Дикий рёв атакующих и жуткие стоны раненых рваным эхом отзывались на противоположной стороне лесистого увала.
…Раненый в голову адъютант командира полка Илья Любанов с винтовкой наперевес рванулся на рослого рыжеусого фельдфебеля, судорожно перезаряжавшего свой раскалённый «Бергман» – автомат МР-34, и с ходу ударом штыка выбросил того из окопа. Весь окровавленный, с распоротой пулей щекой, с подвязанным предплечьем, сжимая пистолет в здоровой руке, бежал со своими солдатами в штыковую атаку командир 3-го батальона майор Николай Фёдорович Кулешов».
Глава 6
Так уж повелось: известный артист тот, о котором в народе гуляют сплетни. Боевой офицер – о воинской доблести и лихости которого среди солдат ходят легенды. …О безрассудной храбрости – твёрдости капитана Танкаева – истории переводу не ведали. Жил среди стрелков 472-го полка слух и о его булатном кинжале. Знал о кинжале и комбат Арсений Иванович Воронов, понимал, что «не по уставу», но смотрел на это сквозь пальцы. Потому как знал: горец без кинжала, как птица без крыльев. А более потому, что не было в его батальоне более смелого, более отчаянного и надёжного комроты, которому он поручал самые сложные, опасные. А подчас, как казалось, невыполнимые задачи.
Но вот! – что особенно удивляло и восхищало в нём старших командиров: при всех своих выдающихся заслугах, волевой собранности, дисциплинарной суровости и отчаянной решимости в бою, – Магомеда Танкаева отличала необычайная скромность, завидная выдержка. И эта воздержанность, природный такт, но при этом мужественная горская прямота и крепость духа присутствовали во всём.
* * *
Как-то в тесном кругу офицеров батальона, в один из октябрьских вечеров, отмечая день рождения Магомеда Танкаева, комбат с чувством сказал: