Сталинград. Том седьмой. С чего начинается Родина
Шрифт:
Ты охринительный дед, генерал. Реально Шон Коннери! Даже круче…Я сразу на тебя глаз положила, как только ты подошёл. Тащусь от таких!
Она, скрестив пальцы за шеей, попыталась увлечь его за собой, но это оказалось невозможным, как если бы она попыталась сдвинуть с места каменный обелиск. Неожиданно крепкие, твёрдые, как железо пальцы, щадяще сдавили её запястье.
– Ты чо-о? В своём уме! Ну ты даёшь, дед, больно-о! Стой, стой! Ва-ауу! Не нравлюсь? Да ладно?..Не кобенься, давай оттопыремся? Уж я тебя раскачаю-у! Знаешь, какая я зажигалка…
– Мы уже на «ты»? Не слишком ли быстро погоняешь, ясай 2 ?
У тебя…
– У меня 3-тий, зацени! – она сильнее распахнув куртку, выпятила
окатистую грудь, которая натянула блестючую кофту. – Слышишь, как бьётся сердце, мм? Ну куда ты, Шон? – она бесстыже прижалась к нему, и сыро дыхнула в лицо приторным запахом «Амаретто». – Или 3-ий не катит? 4-ый ништяк? – она понимающе подмигнула.
– А тебе, не пора ли домой, внучка? – он спокойно разжал её цепкие руки и приказно сказал: – Шагом марш домой! Смой с себя эту краску, мартышка, проспись…и подумай…по какой тропе ты идёш-ш. Смотрэть тошно!
2
Девушка (авар.)
Но она, будто не слышала, силилась, рвалась выиграть спор со своими марухами – «Три штукаря, блок «Кэмела» и набор турецких теней для глаз – против совращения синильного старика». Мать-перемать! Чо тут париться? Игра стоит свеч. И Лолка шла на штурм: Притягивалась всё сильнее, дышала ему в подбородок горячим вульгарным ртом, смеясь, задыхаясь, пытаясь вырвать победу любой ценой. И вдруг поняла – проиграла. В отчаянье пихнула его в грудь, плюнула матом в лицо:
– Не хочешь? Не хочешь?…А может, не можешь?! Так ты меня не суди, лучше помоги материально. Не мы, а вы устроили нам такую житуху – совки. А у меня мать больная дома лежит, брат маленький…и жрать не хер! Так – то вот, генерал! Позолоти ручку, Шон…
– Пошла ты…хъартай гьой…Пошла вон! Сопливая дрянь! – Он насилу сдержался, чтобы не влепить ей затрещину.
Медные кулаки сжались с синими стариковскими венами, блёклые, впалые щёки схватились кармином. Под вязаным шарфом гневно ходил кадык, в зрачках вспыхнуло отвращение.
Брюнетка отшатнулась от него, как от огня. Беспощадный блеск стерегущих её глаз – испугал. Поджарый носатый старик с высохшей жилистой шеей, похожий на беркута, больше не был предметом её вожделения. С площадной откровенностью она сыпала руганью, на лице дёргались злые дуги бровей, брызжущий нервный смех мстительно щурил вульгарно обведённые жирной тушью глаза.
« Вот же сучка приблудная! Блядь твоё имя! Руки белые – работы не знают. А была б при муже, при детях…Знала бы на какой стене плеть висит. За делами некогда будет задом вертеть… Иай, кобыла гладкая…На уме – одни кобели, игрища, пьянство, да улица…Тьфу, бахунеб унти 3 !»
– Ну ты-ы…совок!! – красногубая шлюха сделала непристойное движение и, играя бровями пошла под срамной хохот своих сикух к стеклянным дверям. У порога торопливо оправила кофту и громко выкрикнула ошалевшему генералу:
3
Зараза (авар.)
– Ты за это ещё заплатишь, старый коз-зёл!
* * *
Танкаев запахнул расстёгнутое пальто, решительным шагом пошёл прочь. Угрозы шлюх, летевшие в спину, его занимали мало. Другое серьёзно тревожило-теребило сознание. Ему опять казалось, что к его кожаному пальто, туфлям прилипла незримая паутина. И кто-то скрытный, как вражеский снайпер, смертельно-опасный, неотрывно следит и ведёт его.
« Похоже, и впрямь права жена».. На нас, генералов, оставшихся верными присяге Союзу…В Москве открылась охота, как на волков». Он снова бросил беглый взгляд на подозрительный «мерседес». Тот оставался на месте, тлея зловещими красно-гранатовыми габаритами.
…Обходя строй машин, ища взглядом значок метро, он испытывал незнакомое прежде страдание. Нет, не душевное, не психическое, а особое страдание плоти, когда боль возникает в самых кровяных клетках кожи и мозга, будто их растворяют в бесцветном растворе, рассасывают в желудочном соке. Было отчётливое ощущение, что его плоть, его энергия являются банальным кормом для какой-то иной, чужой, присутствующей здесь жизни.
Он торопился к метро, как вдруг услышал за спиной чьи-то крики и топот. Впереди ему заступил дорогу здоровый спортивного вида бритоголовый браток в чёрной кожаной куртке. В голове промелькнуло: «Вот и ещё один отрезок твоего пути среди иных бесчисленных – быть может, той дорожки, что тянулась из Гидатлинской долины в Гуниб, в которой находилась школа колхозной молодёжи, в которую каждую субботу он собирался пешком. От Урады до Гуниба – вёрст семьдесят с гаком. Преодолевать нужно было Куядинский, Зиурибский, Колобский, Накитлинский горные перевалы, переходить вброд стремительные, ревущие как зверь, речки… А, быть может, той кладбищенской мокрой от слёз дороги, по которой ступала родня, пронося на руках особые носилки – ганзи с омытым телом усопшего, обёрнутое в белую ткань и накрытое ковром, – и вот ещё один отрезок движения, быть может, последний, встраивается в твою длинную, стремящуюся к завершению жизнь…»
Танкаев со звериной загнанной остротой понимал смысл происходящего. Чувствовал посекундно, как время сжимается в чёрный пятак; в сверхплотную точку, как яблочко мишени, и в этом месте, куда, поражая мишень, влетело время, в пульсирующей огнями темноте, за оградой, взлетели истошные бабьи голоса:
– Люди! Лю-ди-и!! Это ж, что деется?!
– Куда милиция смотрит!!
– Ой, убивают! Помогите-е…
Толпившийся у стоянки народ, шумно шарахнулся в сторону от беды. Вот и вся подмога. Куда что подевалось в душах людей? Было, да видно вышло…Вашу мать!.. Остался лишь надгробный пластмассовый веник. Стоявшие за оградой автомобильной парковки, разгорячённые зеваки, откровенно ждали продолжения. Вглядывались, подзадоривали, толкали локтями друг друга, каркали ехидными смешками, шуточками, ругательствами. Того и гляди, начнёт вороньё каркать ставки: «Кто кого?» «Ох, отмудохает сейчас братва старого…до смерти кровью ссать будет!» «Куда лезет совок?»
* * *
…Заступивший дорогу бугай, с расставленными ногами, крутыми плечами, в чёрной кожаной куртке и золотой цепью на шее, плюнул под ноги Танкаеву. За спиной сутенёра послышался мстительный визг шлюх и ядовитый смех Лолки. – Что…допрыгался, старый хрен? Это он! Он! Лапал меня, а бабки зажал. Прочисти ему мозги, Лимоша! Ветерана склероз разбил.
– Свали, сикуха… – бритый под ноль Лимон, хрустнул мослаками пальцев. Под чёрной лайкой взбугрились могучие мышцы, в зрачках мелькнул ртутный отблеск беспощадной насмешки, который застыл в этом тупом, замёрзшем взгляде.
– Ну ты попал на бабосы, дед, – зловеще протянул он. Чо делать будем?
– «Бабосы»? – Танкаев холодно усмехнулся. Я её знать не знаю… Пальцем не тронул. Э-э, кого слушаеш-ш? В его медном лице стало появляться то знакомое непреклонное, угрюмое выражение, когда в его жилах закипала аварская кровь. Выражение – которого боялись враги. Будто сдвигались воедино детали жестокого механизма, образуя, неотвратимо действующую машину.
– Последний раз говорю – пропусти! – чернильные, с фиолетовым отливом глаза в упор смотрели на бугая. – У тебя есть чэсть. Я тебе в отцы гожусь.