Сталинградцы(Рассказы жителей о героической обороне)
Шрифт:
Я уже служила в батальоне, когда немцы начали штурм Тракторного. Сотни самолётовылетов, бомбёжка фугасками и зажигалками сопровождались артиллерийско-миномётным обстрелом. Жилые дома и заводские корпуса превращались в груды развалин. Тяжело было бойцам смотреть на жителей, лишённых крова и убежища. На оборону встали все, включая повара Вертепу, у которого противотанковое ружьё играло в руках, как ковш на длинной ручке в кухонном котле.
Немецкие атаки следовали одна за другой. Вдруг среди дня наступило затишье. Комиссар батальона Архипов вышел из укрытия. Он наблюдал в бинокль за Горным посёлком, в котором были
С наступлением темноты мне приказано было эвакуировать их вместе с другими ранеными за Волгу. Раненых бойцов и командиров было больше двадцати человек. Их надо было перенести к пешеходному мостику, что против яхт-клуба, а оттуда по этому мостику на остров. В помощь мне дали только одного санитара. О трудностях не буду говорить. Скажу только, что мною руководила какая-то неведомая сила. Перенеся одного, я бежала за другим. Ведь каждую секунду раненых могла накрыть мина или на берегу или на мостике посреди Волги. Волга бурлила от разрывов мин и снарядов.
Санитаров на острове не оказалось. «Ничто не обещает здесь возможности быстрой эвакуации», — подумала я, очутившись на сыром холодном песке под открытым небом, среди полуживых, беспомощных, но безмолвно терпеливых в такие тяжёлые минуты бойцов-защитников. Только изредка раздавался чей-нибудь голос, произносивший проклятие врагу.
В эту ночь мне было очень трудно. Перевязочный материал у меня иссяк. Я заменяла бинты полотенцем, разрезав его на ленты, простынкой, случайно оказавшейся в моем вещевом мешке, всем, что годно было для перевязки и подбинтовки.
Воронков от потери крови, которую я с трудом остановила, казался безжизненным. Комиссар очень страдал, но лежал спокойно, ничего не просил. Я бегала к мостикам, чтобы принести воды бойцам, просившим пить. У мостика рвались мины, но как я могла отказать бойцам, которые с такой жадностью пили волжскую воду, похваливали её и просили:
— А ну-ка, сестрёнка, принеси ещё.
Комиссар тоже, наверное, страдал от жажды, но он не хотел выпить и глотка воды. Ему было неприятно пить воду, которую девушке приходилось добывать с опасностью для жизни. Вообще он держал себя исключительно. Я ещё раз убедилась, какой это благородный человек. С перебитой грудью он находил в себе силы подбадривать меня. Называл меня сестрой песчаной палаты берегового госпиталя.
Чтобы бойцам было удобнее лежать на песке, я перетаскала им на подстилку целый стог сена, который нашла на острове. Чувствуя заботу, раненые перестали отчаиваться. Многие хотели подняться. Тем, кому это удавалось, я подыскивала палку, и они самостоятельно направлялись к переправе. Так постепенно началась эвакуация берегового госпиталя.
Это была уже не первая бессонная ночь, но я не чувствовала усталости. Если сядешь и станешь прислушиваться к себе — охватит отчаяние. Но я не прислушивалась к своим чувствам. Я слушала только внешние зовы: «Сестрёнка, помоги, умираю!», «Сестрёнка, подними голову, я посмотрю на Волгу, может быть, последний раз».
Из моих глаз невольно катились слёзы; я старалась замаскировать их улыбкой, найти слово ласки, зовущее наших защитников жить еще много-много лет. Разве я могла думать о своей
В разрывах снарядов и шорохах раненых я услышала вдруг стук колёс и фырканье лошадей. Неподалёку от нас остановились две подводы с боеприпасами. Я бросилась к ним, чтобы помочь скорее сгрузить боеприпасы и погрузить раненых. Бойцы не хотели брать раненых, заявили, что должны торопиться, но я крепко поговорила с ними, и тяжело раненные были положены на подводы. Остальные должны были идти, придерживаясь подводы.
Комиссар очень страдал при встряске, ему было тяжело дышать. Воронков же чувствовал себя лучше. Повязки были сухие, и не было признаков возобновления подтёка крови. Ещё на берегу я отдала ему свое пальто. Он спросил:
— Товарищ Фомина, а руку мне отнимут?
— Что вы, товарищ политрук! — ответила я.
Но политрук не мог успокоиться. Я плетусь за подводой, преодолевая дремоту и поддерживая раненого бойца, а Воронков говорит:
— В Средней Азии, в городе Ленинабаде меня ждёт очень красивая девушка. Разве я могу явиться к ней без руки! Она не примет калеку.
Мне показался этот разговор очень сметным. Я от души рассмеялась, и от смеха у меня пропала дремота. Я сказала:
— Рука будет у вас, и никто вас не разлюбит, но прежде всего надо переправиться через Большую Волгу. Вот когда я вас переправлю, тогда думайте о девушках. Когда-нибудь, может, вспомните и обо мне. Как, вспомните или нет? — спросила я.
— Уж кого мне больше помнить, как не вас, Аня, — сказал Воронков. — После войны — хорошо ли буду жить или плохо, но обязательно приеду в Сталинград, — добавил он.
— Приезжайте, у нас будет хорошо, — сказала я и предупредила: — Нигде меня не ищите, а только на Тракторном.
Воронков умолк, о чём-то размышляя. Я стала думать о товарищах, оставшихся на Тракторном. Как там без меня справляются с работой Дуся и Таня; много, должно быть, работёнки. Вспомнила, что увидела во время боя свою старую подругу Тосю Карпову. Оказывается, она тоже в нашей части. Пожалела, что не удалось с ней поговорить. Она такая же весёлая, вообще точь-в-точь такая же, как была; только вместо белого платочка на ней зелёная косыночка.
Так, раздумывая обо всём, я и не заметила, как наша процессия перешла остров, обстреливавшийся методическим огнём артиллерии. На берегу Большой Волги нас встретили санитары. Они сгрузили раненых на берег и обещали немедленно переправить. Но время шло, стало быстро светать, а раненые всё лежали и уже теряли надежду на спасение. Я сама приходила в отчаяние; меня сильно знобило, так как я была в одной гимнастёрке, а шёл дождь и с Волги дул холодный ветер. Силы меня ещё не оставляли; я бегала среди множества людей, что-то разгружавших, разыскивала начальника переправы, но в голове у меня уже туманилось и я не помню, какие и с кем вела дипломатические переговоры. В конце концов раненые были уложены на понтон, и мы быстро пересекли Волгу, в водах которой горели буксиры, плашкоуты, трамвайчики.