Сталинский неонеп
Шрифт:
Говоря о том, что уже в первой половине 30-х годов «в партии вспыхнула тяжёлая эпидемия двуличия», Л. Треппер подчёркивал: «При Ленине политическая жизнь в большевистской партии всегда была оживленной, бурной. На съездах, на пленумах и различных совещаниях в Центральном Комитете все выступавшие откровенно высказывали всё, что думали. Такие демократические столкновения мнений, подчас довольно резкие, только сплачивали партию и укрепляли её жизнеспособность. С момента утверждения Сталиным своей власти над партийным аппаратом даже старые большевики уже больше не осмеливались возражать против его решений или просто обсуждать их. Одни молчали, и сердце их обливалось кровью, другие отходили от активной политической жизни. Хуже того, многие товарищи публично поддерживали Сталина, хотя в глубине
Вот и приходилось выбирать между официальным положением или даже личной безопасностью, с одной стороны, и революционной совестью — с другой. Многие попросту молчали, гнули спины и смирялись. Высказать своё мнение на какую-нибудь злободневную тему подчас было равнозначно проявлению личной смелости. Говорить с открытым сердцем можно было только с надёжными друзьями, да и то не всегда! А при других собеседниках приходилось снова и снова повторять официальные славословия, публикуемые в „Правде“» [654].
Описывая процесс превращения партии в покорную опору бюрократии и режима личной власти, Троцкий раскрывал несостоятельность взгляда, согласно которому все ужасы термидорианского режима вытекали из неких первоначальных черт большевизма. Такой взгляд, отмечал он, исходит из представления о партии как единственном или всемогущем факторе истории. В действительности же «партия есть временный исторический инструмент — один из многих инструментов и орудий истории… Ограниченность партии, как исторического орудия, в том и выразилась, что с удобного момента партия начала расшатываться, в ней появились трещины. С 1923 года в слабой степени, с 1927 — в грандиозной степени происходит процесс ломки, крушения, разрушения старой большевистской партии и разрушения её кадров». Пока партия жила свободной политической жизнью, многие старые щели, то есть разногласия между её отдельными деятелями и группами, зарубцовывались, полувраждебные группировки сближались, прежние противники примирялись. Когда же правящая фракция подавила внутреннюю жизнь партии, эти щели стали расширяться, а противоречия — резко обостряться. Большевистская партия «в старом своём виде, со старыми своими традициями и старым составом всё больше приходила в противоречие с интересами нового правящего слоя. В этом противоречии вся суть термидора… Для установления того режима, который справедливо называется сталинским, нужна была не большевистская партия, а истребление большевистской партии» [655].
Дискредитация, по существу, всех прежних большевистских лидеров создавала вакуум доверия к партии, который заполнялся принимавшим всё более чудовищные формы культом Сталина. Усилия, предпринимаемые мощным пропагандистским аппаратом для насаждения этого культа, несли важную политическую нагрузку. Как подчёркивал Троцкий, «власть Сталина держится не только насилием и не только бюрократической инерцией, но и его искусственным авторитетом как мнимого „вождя мирового пролетариата“» [656].
XLI
Культ Сталина и фальсификация истории
Создание культа Сталина было неотделимо от насаждения фальсификаторских версий истории большевизма и Октябрьской революции. Переписывание истории партии, ставшее одним из главных идеологических средств утверждения сталинизма, началось со времени первых дискуссий с «троцкизмом» (1923—1924 годы). К середине 30-х годов фальсификаторские кампании привели к изображению Сталина в качестве единственно безупречной фигуры в руководстве партии и к однозначно негативной оценке всех других членов ленинского Политбюро.
Описывая эволюцию историко-партийной литературы, Троцкий писал: «Чем дальше от событий, чем более преднамеренный характер получают позднейшие воспоминания, тем меньше в них фактического содержания. Они превращаются в голословные утверждения на заданную тему и своей сознательной неопределённостью и бессодержательностью напоминают покаяния подсудимых московских театральных судов. Всё вместе придаёт официальной советской историографии характер очень сложный. С этого текста надо смыть или соскоблить по крайней мере два-три слоя позднейших византийских
Канонизации Сталина, отмечал Троцкий, парадоксальным образом способствовало почти полное отсутствие упоминаний о нём в воспоминаниях старых большевиков и исторических работах первых послереволюционных лет. «Ни в каких мемуарах или исследованиях, писанных до 1924, пожалуй, даже до 1926 года, мы не найдем каких-либо следов или отголосков руководящей роли Сталина… Даже после того, как в руках генерального секретаря сосредотачивается власть, фигура его не сразу начинает отбрасывать тень прошлого. Традиции партии ещё слишком живы в старшем поколении. Старые большевики ещё на свободе и сохраняют относительную независимость. Даже заведомые пройдохи не смеют ещё открыто торговать ложью из страха стать объектом посмешища и презрения» [658].
Д. Волкогонов подсчитал, что в III—V томах издания «Революция 1917 года», подготовленных в 1924—1926 годах, когда уже полным ходом шла антитроцкистская кампания, а Сталин был лидером правящей фракции, имя Троцкого встречалось 109 раз, а Сталина — всего 10 [659].
Прошлая деятельность Сталина, как отмечал Троцкий, до начала 30-х годов «оставалась фактически неизвестной не только народным массам, но и партии. Никто не знал, что говорил и делал Сталин до 17-го и даже 23—24-го годов» [660]. Эту мысль фактически повторил Хрущёв, обращаясь к делегатам XX съезда: «Я, вероятно, не согрешу против истины, если скажу, что 99 процентов из присутствующих здесь мало что знали и слышали о Сталине до 1924 года» [661].
Поскольку большинству коммунистов 20—30-х годов не было что-либо известно о прошлом Сталина, они не имели возможности сопоставлять настоящее с прошлым. «Широкие массы, наоборот, склонны были прошлое выводить из настоящего. Это дало возможность Сталину при помощи аппарата составлять себе биографию, которая отвечала бы потребностям его новой исторической роли» [662].
В создании своего культа Сталин в полной мере проявил качества «гениального дозировщика». В ходе легальной внутрипартийной борьбы 1923—1927 годов он обвинял в «вождизме» своих противников — сначала Троцкого, а потом Зиновьева и Каменева, одновременно выступая с нередко уничижительными для себя заявлениями («Сталин — человек маленький», «Сталин никогда не претендовал на что-либо новое в теории» и т. п.). На XIV съезде (декабрь 1925 года) он употреблял понятие «вожди» в третьем лице и с негативной окраской, чтобы настроить партию против её признанных лидеров. Под аплодисменты зала он утверждал, что вождям не будет позволено «безнаказанно ломаться и садиться партии на голову. Нет уж, извините. Поклонов в отношении вождей не будет» [663]. Комментируя этот факт, Троцкий замечал: «В это время он уже был диктатором. Он был диктатором, но не чувствовал себя вождём, никто его вождём не признавал. Он был диктатором не силою своей личности, а силою аппарата, который порвал со старыми вождями» [664].
Впервые Сталин был назван единственным вождём партии в ходе шумной пропагандистской кампании, поднятой в декабре 1929 года в связи с его пятидесятилетием. Эта дата как нельзя более удачно совпала с капитуляцией его последних влиятельных противников (бухаринской «тройки») и превращением его в единоличного диктатора страны. С этого времени в советской исторической литературе возникает старательно поддерживаемая самим Сталиным психологическая аберрация, связанная с упорным стремлением представить его организатором и основным руководителем большевистских организаций Кавказа, влиятельной фигурой периода революции 1905 года и приписать ему ведущую роль в Октябрьской революции. Троцкий считал неправильным объяснять такие попытки «отодвинуть деятельность Сталина назад» только сервилизмом официальных советских историков. «В биографиях явно враждебного характера (а в них нет недостатка) роль Сталина до 1923 г. подвергается почти такому же чудовищному преувеличению, хотя и со знаком минус. Мы наблюдаем здесь тот интересный оптико-психологический феномен, когда человек начинает отбрасывать от себя тень в своё собственное прошлое. Людям, лишённым исторически воспитанного воображения, трудно представить себе, что человек со столь ординарным и серым прошлым мог вдруг подняться на такую высоту» [665].