Стальная акула. Немецкая субмарина и ее команда в годы войны. 1939-1945
Шрифт:
После того как ритуал приветствия был соблюден, друзья сообщили Тайхману, что командующий флотилией находится в госпитале в Париже и скоро будет переведен в Берлин. Бюлов лежит здесь, в Ренне, в отдельной палате — дела его плохи. Корабль Хоффа был несколько раз атакован самолетами, летящими на бреющем полете, и Бюлова ранило еще раз в живот, но они думают, что он все-таки выкарабкается. А вот Фёгеле пропал…
— Он погиб, — сказал Тайхман.
— От флотилии остался всего один корабль. Зато штаб совсем не пострадал.
— Ну, тогда война продолжается. У меня оказались
— Он больше не сможет ими пользоваться — он ослеп.
— Все равно, — сказал Тайхман, — будет просто носить их.
— Ну хорошо. Мы возьмем их и отправим его жене. А теперь нам надо идти. Наш поезд уходит в пять. Мы должны вернуться в Сен-Мало и ждать там дальнейших приказаний.
— Мы тебе кое-что привезли, — сказал Штолленберг и засунул под одеяло бутылку «Хеннесси». — Сейчас тебе, может быть, еще рано, но в будущем пригодится.
— Только не показывай его сестрам, — посоветовал Хейне, — а то отберут.
— Не волнуйся, не покажу.
— Ну, будь здоров.
— Вы тоже.
— А твои друзья — хорошие ребята, — сказал Эш, когда они ушли.
— Вам тоже достанется. Я один все не выпью.
— Я не об этом. Вам нельзя пить. Но надо спрятать бутылку от докторов и сестер.
— Я не могу все время держать ее под одеялом. Во сне я могу уронить ее на пол. И тогда она разобьется.
Теперь, когда Штолленберг и Хейне ушли, Тайхману показалось, что их приход ему просто приснился; чтобы убедиться, что это не сон, он сжал горлышко бутылки, а чуть позже поймал себя на том, что гладит ее.
Тайхман держал бутылку под одеялом, пока в десять часов не погасили свет. Тогда он протянул ее Эшу. Эш привязал к горлышку веревку и протянул ее поверх перекладины в головах своей кровати, на которой висела его форма. Потом он стал осторожно опускать бутылку, пока она не исчезла в его кителе.
— Проверим, как это работает? — спросил Эш.
— Конечно.
Эш потянул веревку и слегка повернул перекладину, чтобы прошла бутылка, потом он опустил веревку, и бутылка приземлилась у него на подушке.
— Самый настоящий шкив. Замечательное изобретение, — сказал Тайхман. «Правда, у него один недостаток, — подумал он, — теперь только Эш сможет достать бутылку».
— Веревка слишком тонкая, — произнес Эш.
— Вы хотите сказать, бутылка слишком тяжелая?
— Наверное…
— Может, облегчим ее?
— Это было бы прекрасно. Веревка и вправду…
— Открывайте.
Эш бросил бутылку Тайхману, а тот Кёхлеру и назад. Тайхман был рад, что лежит посередине. Бутылка пролетела туда и обратно четыре или пять раз, пока не попала в голову Кёхлеру, и он не заорал. После этого Тайхман и Эш стали прикладываться без него. Когда Тайхман брал бутылку из рук Эша, он чувствовал, как она легчала. Он подозревал, что Эш вознаграждает себя лишним глотком за свое гениальное изобретение. Но не успел он возмутиться, как бутылка опустела. Тайхман сделал вид, что там еще что-то осталось, и бросил ее Эшу. Эш сделал то же самое. Какое-то время они перебрасывались пустой бутылкой, делая вид, что пьют. Ни один из них не хотел признавать, что это
— Черт побери, неужели нельзя было бросить осторожнее? Ведь там еще оставалось полбутылки.
— Это вы ее бросили.
— Я?!
— А кто же еще? Порядочные национал-социалисты так не поступают. Это позор.
— Я — порядочный национал-социалист. Но я ее не бросал. Наверное, она выскользнула у меня из рук.
— Из рук старого партийного борца ничего не должно выскальзывать, — произнес Тайхман.
— Ты совершенно прав. Но это больше не повторится. Обещаю тебе.
— Давайте-ка лучше спать.
— Хорошо, если ты устал.
— Не забудьте помолиться, Эш.
— Я никогда не молюсь.
— Тогда я за вас помолюсь.
— Я тебе этого не позволю.
— Как хотите. Но тогда, по крайней мере, прочитайте стих из сборника псалмов.
— У меня нет сборника псалмов.
— «Хвала Тебе, великий Боже…» Надо знать это наизусть.
— Ну хорошо. Только я скажу так: «Халва Тебе, великий Боже», если ты не возражаешь. А потом ты должен будешь произнести слова одной из наших песен.
Они хором произнесли первый куплет псалма, но, не зная второго, повторили его еще раз.
— Угомонитесь же вы, ублюдки! — крикнул им кто-то.
— Теперь споем одну из наших песен, — сказал Эш.
— Какую?
— «Когда солнце ввечеру…»
— Не знаю такую.
— А что ты знаешь?
— «Поднимайте наше знамя».
— Эй вы, пьянчуги, заткнитесь.
— Значит, прочитаем ее.
Произнеся вслух три раза первый куплет, всякий раз громче прежнего, они начали петь. В конце Эш пел уже один. Вскоре Тайхман понял, что он не собирается умолкать, и тоже запел: «Лиса украла гуся. Верни его назад». Эш перестал петь и заявил, что Тайхман оскверняет святыни немецкой культуры. Тайхман возразил — он поет католические святцы.
— Тогда все в порядке, — сказал Эш, — ведь Герман утверждал, что святцы лучше масла, а масло — это хорошая вещь.
Тут вошла дежурная медсестра — это была Марго. Она поскользнулась на осколках бутылки и рассердилась, увидев, что Эш и Тайхман пьяны. Она набросилась на Эша, обозвав его старым ослом, с чем согласилась вся палата, несмотря на его золотую партийную медаль.
Эш заявил, что пожалуется на нее Адольфу — она недостойна быть медсестрой. Тогда Марго сказала:
— Если не сбавите тон, то я пожалуюсь на вас главврачу.
И Эш тут же заткнулся.
Сразу же после обеда в палату зашли шестеро человек во главе с гигантом, который заорал:
— Ну, как живешь, старина? Просыпайся, моряк, у тебя открылась течь.
Они уселись на кровать Тайхмана, и Бокхаммер представил свою команду по именам и кличкам. Тайхман никогда еще не слыхал столь непристойных кличек, и ему стало стыдно за моряков. К тому же Бокхаммер говорил так громко, что их слышала вся палата.
— Мы притащили тебе бутылку сливовицы — с большим трудом удалось пронести ее сюда. Давайте пустим ее по кругу, в конце концов, у нас у всех одно и то же…