Стальная сеть
Шрифт:
— Вот, держите. В другой раз арестую.
— Чта-а?! — тот аж взвизгнул. — Да ты!.. Да ты знаешь, сколько ты порошка извёл, тварь?!
— Да мне по… параллельно, — отвечаю, — сколько. Нечего мою даму всякой дурью травить.
— Позвольте, господа, — офицер говорит, — он сказал — арестую? Господа, это шпик! Полицейская морда. Ишь, мерзавец, фрак напялил, прикинулся!
— Шпик, филёр, бей его! — крикнул ещё один ухажёр.
Тот, у которого я табакерку отнял, прыгнул на меня, и давай руками махать. Куда там — пить надо меньше. От удара
Второй — нарядный, манжеты с бриллиантовыми запонками подтянул, выскочил вперёд, в позицию встал, кулаки выставил:
— Защищайтесь, сударь!
Видать, боксу обучался.
Тот — раз, два, апперкот. Но я ж говорю — шампанское в драке не помощник. Да ещё с порошочком на закуску. А нарядный прёт, как танк, аж дым из ушей. Сейчас я тебя…
Генриетта как взвизгнет:
— Сзади!
Дёрнулся я от её крика, мне по башке сзади — дзынь! Повезло. Если б девчонка не предупредила, я бы сейчас на полу валялся в отключке. А так вскользь пришлось. Обернулся — позади офицер стоит с бутылкой шампанского. Штирлиц, блин.
Тут нарядный боксёр подскочил, и бац мне в челюсть. Я аж улетел. Грохнулся на пол, офицер с дружком ко мне подскочили.
Девчонки визжат, но не уходят. За своих болеют. Моя кричит:
— Бейте их, Дмитрий! Бейте! Врежьте ему!
Потряс я головой, муть в глазах разогнал. И вовремя. Боксёр уже навис, кулак поднял, добить собирается.
Пнул я его в коленку, тот охнул, повалился. Я на ноги вскочил, стул швырнул между мной и офицером. Тот уже рядом был совсем. Перепрыгнул я боксёра, добавил ему в печёнку пяткой. Он охнул и скорчился.
Офицер стул подобрал и в меня кинул. Сам вслед за стулом скакнул, и прямой мне в лицо.
А он хорош. Отклонился я, пропустил его руку, ухватил чувака и на пол кинул. Сам сверху упал, и на болевой.
Офицер извивается, хрипит слова всякие нехорошие. Девчонки вокруг стоят, слушают, но ничего, не возмущаются.
— Пусти, сволочь! — офицер хрипит. — Дерись как джентльмен!
— Я же полицейская морда, — отвечаю.
— Ах, господин, отпустите его, — запищала одна девица. — Вы ему руку сломаете!
Другая тоже:
— Ох, пожалейте Митюшу! Он пьян, он не нарочно!
— Пусти, — рычит офицер Митюша. — Я тебе всю рожу филёрскую разобью. Только пусти…
— Я офицер полиции, — говорю. — Твой чин не выше моего.
— Врёшь, иуда! Тварь… а-а-а!
Выкрутил я ему руку, Митюша заткнулся. Больно, ясен день.
— Сейчас я тебя отпущу, — говорю. — Бери свою даму и вали отсюда. И дружков своих забирай.
— Да я… да я тебя в порошок сотру, ублюдок… да ты знаешь, кто я…
— А мне плевать, чей ты сынок и сколько у тебя денег, — говорю. Разозлился я, аж в глазах темно. Ублюдком обзываются, черти. — Не успеешь. Я тебе прямо сейчас ноги переломаю. Побегай на брюхе, пожалуйся.
Притих он, а тут и вышибалы прибежали. Во главе со старшим официантом.
— Господа, господа! — кричат. — Подите остыньте, господа! У нас приличное заведение!
Отпустил я дурака. Дружки его стоят, шатаются, сопли утирают. Девчонки к ним прилипли, отряхивают, щебечут что-то.
Моя Генриетта меня под руку взяла, нос задрала — вот у меня какой кавалер, лучше всех!
Тот, что в бриллиантовых запонках, расплачиваться поковылял. Вместе с табакерочным. Ко мне метродотель пристал было, но Иванищев ему на ухо пошептал, тот отстал сразу. Сам репортёр всю драку сидел себе за столиком, в блокноте черкал карандашиком. Вот ведь хмырь.
— Дмитрий Александрович, — шепчет мне Генриетта. — Вы мой герой. Поедемте ко мне домой. На всю ночь.
— А ваш покровитель не против будет? — спрашиваю. Злой я после драки. Не остыл ещё.
— Ах, мне всё равно. Сегодня я только ваша. Совершенно бесплатно. Вы Николя побили. За это вам скидка.
— Как это?
— Он мой кот. Колотит меня, руки распускает, подлец. Так что поделом ему. Ну, что вы стоите? Поехали!
— Погоди… — что-то я не понял. Этот, с табакеркой — её сутенёр? Вот так дела. — Он же тебе отомстит теперь? Бить будет?
— Нет, Дмитрий Александрович. Не дурак же он. Это Николя при других полицию ругает.
— Но ты…
Генриетта смеётся, заливается. Глаза блестят, лицо раскраснелось. Конечно, там шампанское с порошком намешаны. Как она ещё на ногах держится.
— Ах, что вы, мой друг! Я ему сказала, кто вы. Николя меня пальцем теперь не тронет. Он людей Рыбака боится до смерти…
Обалдел я. Стою, рот разинул.
— Рыбака? — спрашиваю. — Ты его знаешь?
— Ну конечно, — девчонка хихикает, — знаю! И вы его знаете… Вы же с ним… Ах-х-х….
Генриетта подавилась словом. Захрипела, схватилась руками за горло. Зашаталась, глаза помутнели. Покачнулась и упала, как выключили.
Девчонки, подружки её, завопили. Одна в обморок грохнулась. Другая руку вытянула, пальцем на мёртвую Генриетту показывает.
— Заклятье! Заклятье на молчание! — пищит.
Смотрю — на лбу Генриетты рисунок проявился, как чернилами нарисованный. Рыба с разинутым ртом. Проявился, почернел и растаял. Будто не было.
Глава 15
Вот только что ты с человеком разговаривал. Шутил, смеялся. И вдруг бах — нет его. Не шутит, не разговаривает — мёртвый лежит. А ты стоишь, смотришь на него. Чувство такое, будто у тебя кусок отрезали. Вроде руки-ноги на месте, а чего-то не хватает.
Вот так стоял я, смотрел на Генриетту. Красивая, лежит на полу, рука под щекой, ножки в туфельках из-под платья видны. Будто спит. Но не живая совсем.
Стоял как столб. На вопросы какие-то отвечал. Врач пришёл, посмотрел, сказал: паралич сердца. Мгновенная смерть. И с намёком на стол с шампанским глянул — типа, излишества всякие нехорошие. Они до добра не доводят.