Стальное зеркало
Шрифт:
Что это случилось в Орлеане, если за мной вот так — вдогон. И кто-то один.
Вылетает из-за поворота. Цвета. Фигура. Лицо. Знаю, видел при дворе, да не при орлеанском, при нашем. Имя — убей, не помню. Паренек из мелких Гордонов, их даже канцлер, который большой Гордон, по именам не знает — уж больно много запоминать придется. Значит, курьер. Только вот как он меня отыскал? Да так и отыскал. Наверняка же не одному мне почту привез. Клоду тоже. Значит, там и спросил. А с Клодом я про Арморику на полдворца разговаривал. Наверняка, нашлось кому направить — да еще с объяснением, что здесь обо мне больше справляться не надо, бесполезно. А ехал я не скрываясь.
Вид у всадника загнанный, а у коня, напротив, довольно свежий. Конь — не сказать, что совсем паршивый, но сразу видно, что из местных, которых от трактира до трактира берут за небольшую плату. А это чу… до, значит, ехало без продыху… очень заметно. И очень несвоевременно меня этот курьер догнал, лучше бы вечером на постоялом дворе.
Была такая мечта — проехаться рысью до самой реки. А теперь — что уж…
— Доброго дня в дороге… — говорит Джеймс. По чину, не ему бы первым заговаривать, но хоть весь Орлеан провались туда, где он видал их правильные порядки.
Очень серьезный юноша. Очень. Невзирая на то, что нос под солнцем облупился, волосы из-под берета торчат во все стороны, а то, что на шее, воротником можно было бы назвать… после трех стирок. Это все отдельно, это рама. Ну, неудачная. А сам портрет — прозрачный, аж скулы под кожей проступают, целеустремленный донельзя и сосредоточенный до крайности.
У них почти вся семья такая.
— Приветствую вас, господин граф, — выговаривает типичный младший Гордон. И тянет с головы свое пропыленное несуразие.
— Я вижу, вы серьезно подошли к делу. Я буду рад новостям из дому. — Вот это вряд ли. Хороших новостей из Дун Эйдина быть не может. Но в прошлый раз известия не добрались до него вовсе — и это было много хуже.
— Меня задержал шторм. Надолго. — Более чем типичный Гордон, прямо ярко выраженный: слышит невысказанные мысли с легкостью необычайной. — Я приношу свои извинения.
— За шторм?
— За задержку.
— Тогда часть ваших новостей я, наверное, уже знаю.
— К сожалению, не все. Я привез для вас письмо. Но в нем нет ничего нового, поскольку я задержался и о договоре вы узнали много раньше. Остальное я должен передать на словах.
— Ее Величество королева-регентша вновь больна? — А придержал бы ты язык, Джеймс: мальчик сарказма не оценит, но распознает, запомнит и перескажет дома.
— Она не больна, — четко выговаривает юноша. Зеленовато-серые глаза полупрозрачны как болотная вода. — Она умирает.
— Умирает… Что вам приказали передать на словах? И кто приказал? — Значит, договор — поэтому. Это просто попытка купить время. Альбийцы выведут, уже выводят войска — и это даст передышку. Если Мария умирает… то после того, как она умрет, с этим договором у нас будет несколько месяцев, прежде чем опять начнется пальба. Может быть, даже больше. А вот умри она в разгар военных действий, наша сторона посыпалась бы как плохо сложенная стена, из которой вытащили опорный камень.
— Ее Величество. Господин канцлер. Оба просили передать, что Ее Величеству осталось не больше… уже не больше месяца, и на этот раз на этом сошлись все медики. Что они хотели бы вас видеть. Оба. Ее Величество, впрочем, просит передать, что она поймет, если вы опоздаете на ее похороны. Но не поймет, если вы опоздаете. — Неповторимый стиль Марии-регентши. Шутить будет и в гробу. На свой, очень особый лад. Для этого нужно родиться среди Валуа-Ангулемов, а вторую половину жизни провести в Каледонии…
Он не опоздает. Они еще об этом не знают — но он не опоздает. Живой или мертвый. Из Лиона или из Бреста. Но не опоздает.
— Вы поедете со мной, — говорит Джеймс. — Потом повезете мои письма. Если успеете, Ее Величеству. Если не успеете, вашему родичу. Сейчас мы устроим привал, пусть лошади отдохнут, и вы расскажете мне, что у нас еще плохого.
Лошадям, конечно, отдыхать не слишком нужно. Зато нужно курьеру… как же его все-таки зовут? Но если ему на это намекнуть, он смертно обидится — как Гордон и как юноша лет шестнадцати — и будет доказывать, что совершенно не устал. И иссякнет сосуд с новостями, которым можно доверять, раньше, чем иссякнут сами новости. Это нам не нужно.
Да и перекусить днем в дороге — весьма приятное дело. Развести небольшой бездымный костер, бросить в котелок поутру подстреленного — как чувствовал, что пригодится — зайца; травы, которых тут в изобилии, корешки… мы, каледонцы, в дороге с голоду не помрем. Был бы котелок, все остальное — найдется. А нет котелка, есть еще две сотни способов утолить голод.
Курьеру моя болтовня, конечно, неинтересна, а про способы пропитания в дороге он и сам все знает, ему просто некогда было их применять, зато это достойный способ удержать его на месте: учись, молодежь, постигай премудрость, пока господин граф добрый. А потому сиди, не ерзай и слушай.
А вдруг услышишь что-нибудь новое. Тем более, что примерно половина здешних трав и кореньев у вас на севере попросту не растет. А путешествовать, да и воевать нам, увы, приходится не только на своей земле, где каждый холмик десяти поколениям вдоль и поперек известен.
А молодой человек очень, очень медленно употребляет похлебку. По глоточку. Не потому что горячее, остыло уже, а потому что есть очень хочется. И никак нельзя этого показывать.
— На что вы потратили деньги на дорогу?
— На дорогу через Данию, — все тем же стеклянным голосом отвечает гонец. — Штормом корабль прибило к берегу там.
Да… меня пытались предупредить о договоре заранее. Совсем заранее. За месяц, пожалуй. Только курьеру совсем не повезло. Если он шел в Кале, а оказался в Дании, то снесло их крепко, а носило долго. Там ему, конечно, помогли… но никакая помощь не сделает сутки длиннее, а дорогу через полматерика — короче.
Чудо, что он вообще добрался. И дважды чудо, что он меня нашел.