Стальное зеркало
Шрифт:
Конечно, все то, что ему рассказали, вполне совпадало с интересами Равенны — и с теми сведениями об их теловижениях, которыми поделился Клод. Но интересы Равенны хороши тем, что меняются еще быстрее, чем сердца каледонских лордов. И потом, то, что выгодно королю Тидреку, может быть невыгодно кому-то из его подданных… А потому посеем немножко золота здесь, а еще немножко там, за холмом. Не потребуется — и хорошо.
Золото есть. Даже без датских остатков — сто тысяч ливров. Двадцать пять — от Жанны, семьдесят пять — от равеннских нанимателей. На руках при этом — сущая мелочь, пара тысяч. То, что удобно иметь при себе. Деньги королевы Жанны Джеймс получит только в Арморике, деньги короля Тидрека уже отправились в Лейт.
Так и живем — милостью королей и королев.
Настроение — самое солнечное. Пока не вспоминаешь, что семьдесят пять тысяч — не подарок, а задаток. Ну что ж, будем надеяться, что за время отсутствия Джеймса в Орлеане Корво сделает что-нибудь достаточно нехорошее. Чтобы было с чего разозлиться.
А пока он, сволочь ромская, успел только стать объектом восхищения Карлотты. И Жана, конечно, тоже — но Жан мужчина, и кое-чего от отца и набрался, и унаследовал, он не примет, но поймет. А вот ненаглядная его, у которой проклятия и цветистые ругательства скоропалительно сменились столь же цветистыми дифирамбами, пожалуй, и не поймет, и не простит. Неприятно… и кто ж знал, что так все обернется? Когда я соглашался, я хотел как лучше им… и им тоже. А теперь?
Дорогая выходит плата. Было у меня почти два дома — Каледония и Аурелия, и Аурелию-то я проклинал пореже, хоть и не просил меня сюда десять лет назад отправлять, а просил совсем другого… но покойного батюшку переспорить — проще убить, а это тоже никому не удалось. Хотя многие и старались. А я на него слишком похож, и в этом в том числе.
Хотя папашу можно было купить, очень дорого, и если он сам захотел бы продаться… а я до сих пор думал, что вот это не про меня.
Было два дома, что там «почти»… Сколько ни говори — я каледонец, я тут посторонний, островитянин, мне все чужое — не чужое оно, хоть тресни. Полжизни прошло между двумя странами, тут не захочешь — приживешься.
Одного дома теперь не будет.
И вот за это бы уже противника возненавидеть — а не получается. Ни при чем он. Все здесь мое. И решения, и то, что идет с ними.
Леса, равнины, длинные холмы… холодное лето, мягкая зима, белые камни выныривают из травы. Арморика. Почти острова, почти. Когда-то — одно королевство. Теперь — соседи, союзники, все еще свои. Нам свои, а альбийцам уже чужие, хотя на здешних дорогах у проезжих часто слишком светлые глаза, слишком маленькие подбородки. А заговори с ними на равнинном — в половине случаев услышишь шипение какое-то вместо «т» и губное, сдвоенное «в»… уроженцы Британнии. Беженцы или дети беженцев. Обычно католики.
К слову «католики» никакого цветистого проклятия ни в духе Вильгельма, ни в духе Нокса добавлять не будем. Оба такие лапочки, что как вспомнишь их речи — так сразу тянет воссоединиться с разделенными нашими братьями. И слиться во взаимопонимании. Из чистой вредности, которой — тоже семейной — хватает в избытке. И, между прочим, канцлер Хантли, единственный достойный доверия человек в Каледонии — католик. Ревностный. Итого… или — как мог бы сказать ромский посол или я в бытность студентом, ergo — дело определенно не в конфессии.
С другой стороны — пресловутый посол тоже католик… разве они после этого не исчадия ада и не враги рода человеческого? Исчадия. Рода человеческого. И враги. Ада. Тьфу…
К черту род человеческий и врагов его. Арморика хороша тем, что альбийцев, не урожденных, а верных, здесь не переваривают. И этого достаточно вполне.
Потому что я их тоже не перевариваю. Совсем. А они — наоборот, только и мечтают, чтобы всех нас заглотать и переварить. И ведь были же одной страной когда-то… и неплохо жили. Не Золотой век, как любят рассказывать по обе стороны пролива, но не хуже прочих, получше даже. Потом смута, голод, война. Разошлись. А в одно скверное утро проснулись, а вместо соседа под боком — вот это. Вот эти.
Ненавижу. Хоть и плохо умею ненавидеть, но уж как получается, и если есть что-то, что я ненавижу больше нашего родного кабака — так это Альба. Со всеми альбийцами ея. Одного Трогмортона почему-то с первого взгляда пристрелить или придушить не хочется, наверное, потому что на альбийца он похож как я на… на него самого.
Хорошее, надежное исключение, как учат нас философы, только подтверждает правило. Тем более, что вид ничего не меняет и не определяет.
Лезут и лезут… их не трогаешь — куда нам на них пасть разевать, а они все равно лезут. Через экватор переползли, на море всем от Толедо до Константинополя продохнуть не дают, со всем миром торгуют… так нет же, подавай им еще и наши пустоши с развалинами. Для полного счастья, а судя по упорству, с которым лезут — это тот цветочек аленький, без которого альбийской ведьме жизнь не жизнь.
Ага, разбулькался и разненавиделся. Лезут, значит, и лезут. На ближайшем привале в зеркало посмотри — или хотя бы в воду… Трогмортон ему на альбийца не похож. Зато ты сам — как вылитый. Хоть по воздуху переноси и на набережную Башни ставь — никто чужака не опознает ни по виду, ни по выговору. И если выговор, допустим, наживной, то вид… урожденный. Потому что Хейлзов в Каледонии кланом только за общую склочность поначалу называли. А горной и холмовой — да что там, даже равнинной — каледонской крови в них ровно столько, сколько через браки пришло. Основатель рода — из Британнии. И родни навез оттуда же. И когда смута была, род беженцев с юга прибирал. В прошлогоднюю заваруху альбийский представитель сторонникам регентши так и говорил — мол, как вы без нас разберетесь, если на вашей стороне только один человек толком воевать умеет… и то — кто?
Родство, особенно кровное — как штаны. Чем теснее, тем сильнее жмет. Во всех местах, а особенно в неудобосказуемых. И забыть о нем так же сложно, как о тесных штанах. А сам забудешь — другие напомнят.
Но не в Арморике. Тут слишком хорошо понимают разницу между кровью и делом, кровью и тем, к чему душа лежит.
Тут понимают. И в Альбе понимают. А у нас не понимают ничего. В Аурелии Богу хоть было на кого распятие уронить, чтобы сразу всем полегчало. В Каледонии не стоит и начинать — список выйдет такой, что раньше страна кончится. И распятия такой величины нет…
Стук копыт слышен издалека — по просохшей глине с мелким щебнем, по хорошо утоптанной дороге. Всадник едет… нет, не таясь — это слишком скромно. Несется он, во весь опор, судя по лошадиному шагу — увидел меня и припустил. Был бы не один, я бы уже залег в придорожной канаве с арбалетом, но — один.
А я ведь ехал не по общей дороге, а по той, что мне указали на последнем постоялом дворе. Значит, всадника этого направили по моим следам там же. Заплатил я там неплохо, все объяснил, взаимопонимание нашел… опасаться, наверное, нечего. Но остановиться, развернуться и присмотреться — стоит. Что за заполошный такой мчится. И что ему от меня может быть нужно.