Стальное зеркало
Шрифт:
А сейчас я его просто не вижу. И он меня не видит.
Но задержаться стоит. Может быть, тот, с кем он встречался — сродни чиновнику королевской канцелярии и тоже сейчас будет развлекаться, совмещая полезное с приятным. Может быть, повезет — и я увижу кого-то знакомого, а не увижу — так попросту понаблюдаю, кто еще будет спускаться. Хотя если гость Уайтни не дурак, то выйдет черным ходом. Да и капюшоны здесь обычно надвигают на самый нос.
Но что же делать мне? — я не стрела и не копье в руках вождя вождей, а в этом новом мире нет свободных…Да… это мотив, это, пожалуй, мотив для всего. Как сопротивляться тому, кто покончил с междоусобицей? Как воевать против того, кто сокрушил древних врагов и сделал так, что солдаты империи перестали пропалывать степь от «сорных» народов? Но как подчиниться тому, кто в обмен на мир и безопасность, на закон, согнул всех под себя — и не оставил в мире живых степняков, кроме своего войска? Воевать нельзя, уступать нельзя. Можно просто жить и умереть. Чингис — велик и достает до неба, а вот враг у него будет просто человек.
Если правильно сделать, это пойдет. Такого у нас со сцены еще не видели. Надо мне было раньше решить сжечь эту лавочку, уже пьесу бы закончил.
Конечно, если писать на латыни, то ставить можно и дома, и на материке… сразу. Но не получается. Переводить потом — иногда да. А писать — никак. Материал не тот. И не объяснишь. Разве что кузнецу какому-нибудь, или ювелиру. Золото латыни, сплавы романских языков, медь аллеманского, серебро гибернийского — и наша бронза. Колокольная, артиллерийская — и черная, оружейная. Дай нужную присадку, и заменит любой металл, в любом месте. И сказать можно даже то, что на другом языке и подумать-то не получится. Только брось семечко — и полезут из земли наконечники копий и верхушки шлемов…
По лестнице сверху неспешно спускаются трое. Плащи дело привычное, а вот маски — редкость, на полуострове это любят, и там, где нужна тайна, и просто ради элегантности, а в Аурелии не слишком прижилось пока.
Двоим из троих маски не помогут. Я эти силуэты знаю, и походку, и осанку, и жесты. На солнце посмотришь, потом веки прикроешь — и все равно видишь сияющий круг. Отпечаталось. Вот и у меня эти двое давным-давно под веками отпечатались, ни с кем я их не перепутаю.
Тем более, что эту вот мягкую походку очень крупной кошки, очень сердитой — сейчас — кошки вообще с другой перепутать трудно. И второго, который всегда готов первого прикрыть, и каждый шаг, каждое движение по первому настраивает — тоже ни с кем не спутаешь. Когда они вдвоем идут. Отдельно — дворянин и дворянин, наверняка, хороший мечник, но ничего более.
Третий — не вполне с ними. Хоть и идет рядом, но куда более посторонний, чем первые двое друг другу. Маска маской, а часть лица видна — глаза темные, нос с горбинкой, рост, осторожные движения… кажется, это старший Орсини, Джанджордано.
А перед ним — Его Светлость герцог Беневентский в сопровождении капитана своей охраны.
В «Соколенке». Ясной ночью. Не особенно даже скрываясь.
С ума бы не сойти…
Ну конечно… Если бы я был герцогом Беневентским и мне нужно было встретиться с тем же Уайтни, куда бы я ходил? Да сюда бы и ходил. Он, наверное, затем и шум с проповедью устроил, чтобы его свита сюда не шлялась — и на него самого случайно не налетела. Нет. Это я рано выводы делаю. Зеркало было совпадением, случайностью. И эта встреча, возможно, тоже случайность.
Но все это нужно проверить. И присматривать теперь за заведением, чтобы лучше понять, что именно тут делается. И как его удачнее скушать.
Хорошо, что я не пишу комедии положений. А то соблазнился бы.
Королева Жанна любуется голубями. В прозрачно-синем, без единого облачка, даже без легкой светлой дымки, небе играет стая белых голубей. Птицы то возникают из синевы, ярко блещут на солнце оперением, то, разворачиваясь на лету, становятся едва заметными серебристыми тенями, потом и вовсе пропадают, чтобы через мгновение — вдох, два вдоха — вновь вернуться во всем блеске.
За этим можно следить бесконечно. За голубями, за Жанной Армориканской, запрокинувшей голову к небу…
Просто очень красивые птицы и очень красивая женщина. Вся — изнутри и снаружи. И знает, что ею любуются. Ей нравится. Голубям, наверное, тоже нравится. А на той стороне двора блестящие окна, черепица, частокол дымовых труб, вытянутые морды чудовищ на окончаниях водостоков. Кто-то первый придумал такую морду — может, просто змею хотел изобразить, или борзую, а получилось что-то несусветное… и понравилось, прижилось. И теперь по всему материку торчат из стен клювы и пасти как пострашнее. А люди уже и не замечают, не помнят, что должны пугаться. Ну да, горгульи, это правильно, красиво, как надо.
Жанна поворачивается. Солнечный луч скользит по ее щеке.
— Ваше Величество… — Иногда кланяться себя заставляешь силой, ради дела, напоминаешь — спина не переломится от соблюдения правил этикета, не переломится… С Жанной не так. Перед ней и поклониться в удовольствие, и постоять за плечом, пока она смотрит в небо — все в удовольствие. — Я счастлив быть допущенным к вам в этот день, который вы сделали чудесным одним своим согласием принять меня.
Жанна Армориканская смеется. Солнце отражается в глазах, а они будут поярче неба. Такая густая лазурь, которая только к вечеру наберется, ей еще настаиваться и настаиваться с самого рассвета.
— Если смерть, как предполагают, особа женского пола, граф, то я понимаю, почему она обходит вас десятой дорогой. На ее месте любой опасался бы за свое сердце — отнимете и не заметите.
— Все дело в том, что мое собственное сердце принадлежит прекраснейшей из королев. Что же мне остается делать? Нельзя же жить и вовсе без сердца?
— Хорошо, граф, я возьму у вас это яблоко — но у меня под рукой нет Елены.
— Что Елена, Ваше Величество? Всего лишь смертная женщина… а вы — прекраснейшая из небожительниц! — Так, «прекраснейшая» была только что, повторяюсь. Ну что ж, сойдет за признак глубокой озабоченности и вообще печали.
Потому что радоваться мне сейчас совершенно нечему, мне надлежит рыдать и рвать на себе волосы от горя, так думают решительно все вокруг… что ж, будем рыдать и рвать. А также ныть и клянчить.
Посла нельзя убивать сейчас… его вообще не хочется убивать, смертно — особенно после того, что он сделал для Жана с его девочкой, в первый раз и особенно во второй. Смелый человек оказался, и нежадный. Лучше бы на ком-то другом все сошлось. Но сейчас в любом случае рано — Людовик еще может успеть снова договориться со всеми, и все-таки выступить в этом году, до штормов. А вот через три недели, через месяц будет самый срок. Вернется Хейлз из Арморики, злой как черт, зацепится с первым же неприятным человеком… А что людей я набрал втрое больше, чем мог бы, да не только в Арморике, это до Орлеана не скоро дотечет. Эти люди и деньги, что уплывут с ними — на тот случай, если посол окажется лучше, чем мне рассказали, или если поединок не сойдет мне с рук. Они пригодятся все равно. Не Марии-регентше, так Джорджу Гордону, канцлеру. Этому можно верить даже в том, что касается золота.