Стальное зеркало
Шрифт:
Тем более, что еще нужно получить у Марии-младшей позволение на отъезд в Арморику. Формальность, но ее нужно соблюсти. Значит, дворец, середина дня… неплохое место, неплохое время. Господин маршал почти каждый день там, положено ему. И иногда покидает отведенный ему кабинет. Вот тут, в одном из самых любимых придворными коридоров, можно и завести разговор.
А дальше оно само собой пойдет. Есть в мире сложные задачи, но вот ссору с герцогом Ангулемским к ним не отнести. С ним нужно усилия прилагать, чтобы не поссориться… при первой же встрече. Да одного вида достаточно, чтобы вся желчь радостно ринулась наружу.
Правда, это не вполне взаимно. Сам маршал далек от несдержанности, так что поначалу его придется выводить из себя… нет, не из себя, это слишком сложно. Его придется старательно вводить в положение, из которого он сможет только ссориться. Дабы не уронить свою честь и так далее.
Попросту говоря, Клода нужно довести.
И действительно, чуть-чуть покараулили, и вот он, Клод, а с ним — его хвост. На самом деле, ничего глупого в присутствии большой свиты нет, особенно в этом дворце. Но нужно же на что-нибудь злиться.
На коридор никак не получается: и прохладно тут, и пол каменный — звонкий, фрейлины пробегают, туфельками цокают, любо-дорого посмотреть. Цветные квадраты, круги, треугольники на полу: солнце пробивается через витраж, свет проходит, а жара остается снаружи. Гвардейцы, через одного знакомые, стоят навытяжку, оружие вычищено, ремни и перевязи пригнаны — прицепиться не к чему.
А хвост герцога Ангулемского, все полтора десятка свитских, шуршит, стрекочет и щебечет, как очень тихая клетка с заморскими птицами. Удивительное дело, обычно они молча ходят, с постными мордами, а тут…
…самое время вспомнить про посла. И попробовать убедить себя, что во всем, даже в этом, виноват Клод. И о договоре он мне не сообщил. И денег не даст. И кузину свою обходит десятой дорогой вместо того, чтобы вложить ей ума промеж ушей. И вот если бы не Валуа-Ангулем, не пришлось бы мне браться за эту мерзость. А так — это он меня наемным убийцей и сделал.
Нет, неубедительно. Даже на полчаса себя уговорить не выходит.
Подойти, поприветствовать… и изумиться. Кажется, нам тут рады. Вернее, не то чтобы рады, но здороваются любезно, кузеном величают — и не проявляют ни малейшего желания избавиться.
Неудачно и не вовремя. Но что могло измениться?
Хотел бы я поймать того кудесника, который господина герцога Ангулемского подобным образом заколдовал… или расколдовал, неважно, один черт этому кудеснику нужно повыдергать ноги, руки и все прочее торчащее. И воткнуть обратно, тщательно перепутав. Потому что Клод сейчас — во дворце, после трудов праведных, начатых спозаранку должен быть не то чтобы зол, но слегка так раздражен, в той степени, чтобы он любого встречного воспринимал как помеху на пути из постылого королевского курятника. А тут… спокойно выслушивает про Арморику. Соглашается и одобряет. Говорит, что о деньгах и праве набирать людей в договоре не сказано вообще ничего — так что, может быть, и в Орлеане удастся что-то выкроить, не сейчас, конечно, а чуть позже, когда с кампанией все будет решено. Так обойтись, чтобы придраться было нельзя.
А года через полтора ситуация может измениться.
Хоть какая-то зацепка — эти пресловутые полтора года…
— Вы, — цедит Джеймс, — господин герцог, можете и полтора года подождать. Вам-то что…
И опять ничего. Валуа-Ангулем только кивает. Довольный жизнью Клод… чудеса в решете. Не притворяющийся, не делающий хорошую мину при плохой игре, напротив, пытающийся выглядеть как обычно. Вот только привычная клодова брезгливая и высокомерная маска словно надета на чужое лицо. Я его раньше таким только в поле и видел — сделает противнику какую-нибудь редкостную пакость и дня два на человека похож.
Но мы-то в Орлеане. Даже предполагать неловко, что с ним такое произошло. Но разузнать, наверное, стоит… смешно будет, если это его просто хорошо приласкали накануне. Хотя вот уж чего за ним не водилось сроду. У Клода дела в одной корзине, увлечения в другой, и корзинки он не путает никогда. Вот у кого мне поучиться надо бы…
— К сожалению, сократить этот срок могут только альбийцы, если атакуют наше побережье, — изрекает Его Светлость герцог Ангулемский.
— Видимо, кроме альбийцев, и нам, и вашей тетке больше надеяться не на кого. — Клод, ну обидься ты, сделай доброе дело, а? Ну пожалуйста. Ну не дуэль же нам с тобой затевать?
Герцог Ангулемский поднимает голову и смотрит очень внимательно — и, кажется, не в глаза даже, а сквозь — будто на стене за Джеймсом рука огненные буквы пишет, а Клоду никак их иначе не прочитать.
— Кузен, — говорит он… и вот теперь все хорошо, потому что чуть хриплый клекот слышно на весь коридор. — Не вы будете указывать мне, чем я обязан своей старшей родственнице.
— Отчего же не я? — И пусть только окружающие, потихоньку сползающиеся к месту беседы, попробуют заподозрить Джеймса Хейлза в неискренности или отступлении от истины. Если уж вспомнить, если посчитаться, счет выйдет не в пользу аурелианской родни регентши; а тут, понимаете ли, племянничек, не помнящий, как тетка выглядит, распускает хвост. Ха!..
— Оттого, что вы, граф, приходитесь ей вассалом, а я — главой дома.
— А к словам вассалов, даже если они справедливы, вы как глава дома не прислушиваетесь. Особенно если они справедливы. И почему я не удивлен?
— А какие слова справедливы, — вроде не кричит же, а стекла дрожат, — тоже решаю я. Благодарите Бога, граф, за то, что вы — верный слуга моей родственницы. Другому эти слова стоили бы головы. Вам они станут в ту же цену — если я вас еще раз увижу.
— Надеюсь избежать этого сомнительного счастья! — И развернуться, и надеть шляпу — не просто так, а чтоб всем было ясно, где я видел герцога Ангулемского, — и выйти размашистым шагом, и дверью в сердцах хлопнуть…
…а он меня понял. Понял, потому что если бы он не догадался, что мне от него нужно — я бы сейчас не дверьми хлопал и не шляпу лихо нахлобучивал, а готовился бы лишиться этой самой головы. Всю свиту Клода я не раскидаю, тут и гадать нечего. Ну Клод, ну мерзавец, еще и догадливый…
Ведь испортил же день — не тем, так этим.
«…примером сему могут служить иудеи. Они отвергли Спасителя нашего, но не нарушили заключенный ранее договор. И что же мы видим? Тринадцать столетий прошло с тех пор, как пал Иерусалим, но все еще существуют на земле и народ, и язык, и вера. Можно было бы счесть, что это — знак особой милости Божьей, простертой над теми, кто некогда был Его избранным народом и стал по крови народом Его Сына, однако известны и иные племена, такие как „дом“ (некоторые по ошибке называют их „египтянами“) или „люля“, лишенные земли, но сохранившие закон. Их существование также не пресеклось, тогда как более могущественные объединения людей исчезли с лица земли бесследно.