Стальные останки
Шрифт:
– Могу себе представить. Но у Дерсин есть деньги. Почему она не внесла залог?
– У нее не так много денег, Рингил. Вечно ты думаешь, что…
– Мы ведь о ее гребаной дочери говорим, клянусь Хойраном. А у Гарата есть состоятельные друзья, не так ли? Они могли собрать нужную сумму. И вообще, почему они просто не выкупили Шерин?
– Они не знали. Билгрест никому не рассказывал, как идут дела, а Шерин ему подыгрывала. Она всегда была гордой, и ей известно, что Гарат так и не одобрил этот брак. Видимо, он уже несколько раз одолжил им деньги и ничего не получил обратно. Думаю, Гарат и Билгрест повздорили. После этого Шерин перестала просить. Перестала их навещать. Дерсин не видела ни ее, ни зятя несколько месяцев. Мы обе были в Ланатрее, когда узнали о случившемся, и пока новости
– Дети у них есть?
– Нет, Шерин бесплодна. Мне кажется, поэтому она и цеплялась за Билгреста – ему было все равно.
– Великолепно… Ты ведь понимаешь, что это значит, да?
Опять ненадолго воцарилась тишина. Принесли кофе с вчерашним хлебом, который поджарили, чтобы размягчить, с несколькими разновидностями джема и масла, а также подогретым бульоном. Охранники и компаньонки набросились на еду с воодушевлением, от которого Рингил испытал новый легкий приступ тошноты. Ишиль сделала небольшой глоток кофе и опять устремила на сына мрачный взгляд.
– Я сказала Дерсин, что ты займешься поисками.
Рингил изогнул бровь.
– Так и сказала? Это было опрометчиво.
– Пожалуйста, не будь таким, Гил. Тебе заплатят.
– Мне не нужны деньги. – Рингил ненадолго закрыл глаза. – Почему отец не может с этим разобраться? Не похоже, чтобы ему не хватало людей.
Ишиль отвела взгляд.
– Ты знаешь мнение твоего отца о моей семье. А со стороны Дерсин, если углубиться на пару поколений, почти настоящие болотные обитатели. Вряд ли они достойны его милости. Как бы там ни было, Гингрен не пойдет против эдиктов. Ты знаешь, как все обернулось после войны. Это законно. Шерин продали по закону.
– Но ведь можно подать апелляцию. В хартии есть такое положение. Заставь Билгреста поползти на коленях в Канцелярию, пусть принесет публичные извинения и пообещает возместить убытки, выступи гарантом, если Дерсин не сможет достать деньги, а отец не захочет пачкать руки.
– По-твоему, мы не пытались так сделать?
– Что же произошло?
Внезапная вспышка надменного гнева – та сторона Ишиль, которую он почти забыл.
– А случилось, Рингил, то, что Билгрест предпочел удавиться, а не извиниться. Вот что случилось.
– Опаньки.
– Не смешно.
– Пожалуй, не смешно. – Он сделал еще глоток чаю. – Зато очень благородно. Лучше смерть, чем бесчестье, и все такое. Да еще от торговца готовым товаром. Замечательно. Отец, вероятно, был впечатлен, сам того не ожидая.
– Твои отношения с отцом тут ни при чем, Рингил!!!
Компаньонки застыли. Крик Ишиль отразился от низкой крыши обеденного зала; в дверях кухни и окне, выходящем во двор, появились изумленные лица зевак. Охранники переглянулись, явно задаваясь вопросом, ожидают ли от них демонстрации силы, которая должна заставить крестьян вернуться к своим делам. Рингил встретился взглядом с одним из них и слегка покачал головой. Ишиль сжала губы, глубоко вздохнула.
– Это не касается твоего отца, – тихо проговорила она. – Я не такая дура, чтобы на него рассчитывать. Это услуга, о которой я прошу тебя.
– Мои дни борьбы за справедливость, истину и свет миновали, мама.
Она резко выпрямила спину.
– Меня не интересует справедливость или истина. Это семья.
Рингил снова закрыл глаза и помассировал переносицу двумя пальцами.
– Почему я?
– Потому что ты знаешь этих людей, Гил. – Она протянула руку через стол и коснулась его свободной руки тыльной стороной ладони. От соприкосновения он распахнул глаза. – Живя дома, ты постоянно тыкал нас носом в этот факт. В Трелейне ты сможешь отправиться в такие места, куда я не сумею пойти, а твой отец не захочет. Ты сможешь…
Она прикусила губу.
– Нарушить эдикты, – уныло закончил он вместо нее.
– Я обещала Дерсин.
– Мама. – Внезапно в похмельной голове прояснилось. Гнев и острое чувство несправедливости случившегося нахлынули, наделив Рингила какой-то смутной силой. – Ты понимаешь, о чем просишь? Ты ведь знаешь, какой у работорговли уровень прибыли. Хоть представляешь себе, как ведут себя те, у кого такие побудительные мотивы? Эти люди балду не пинают, чтобы ты знала.
– Я знаю.
– Ничего ты не знаешь. Сама сказала, прошло уже несколько недель, как все случилось. Если бесплодие Шерин можно удостоверить письменно – а там есть кудесники, способные это быстро установить, – ее точно отправят на рынок профессиональных наложниц, скорее всего, уже отправили из Трелейна в какой-нибудь учебный бордель в Парашале. У меня уйдут недели, чтобы его разыскать, а к тому времени ее почти наверняка опять выставят на торги где угодно в Лиге или даже на юге, в Империи. Один в поле не воин.
– Говорят, при Виселичном Проломе с тобой вышло иначе.
– Ох, прошу тебя…
Он угрюмо уставился в глубины своей кружки. «Ты знаешь этих людей, Рингил». Если бы голова не болела так сильно, он рассмеялся бы. Да, он знал этих людей. Он знал их, когда рабство еще было формально незаконным в городах-государствах, и они зарабатывали на развлечения другими, столь же незаконными промыслами. Вообще-то, «знал» – мягко сказано, ведь он, как многие трелейнские юноши при деньгах, был заядлым клиентом «этих людей». Запрещенные вещества, недозволенные сексуальные практики, вещи, которые всегда будут создавать рынок с до нелепости огромной прибылью и тайными социальными рычагами. О, он отлично знал этих людей. Слаба Финдрича, к примеру, с его глазами-дырами и привычкой слюнявить трубку, которую они делили. Милягу Милакара, который убивал предателей, щедро перебарщивая с веществами – глядя на происходящее сквозь неврастенический туман фландрейнового кайфа, Рингил думал, что участь не так уж плоха, и дурная подростковая ирония, которую он в то время в себе пестовал, играла в душе. Поппи Снарл, жесткую красавицу с нарисованным лицом и усталым фальшивым терпением, которое как бы говорило: «ты же не рассчитываешь, что я такое стерплю» – она пускала его в ход, верша очередную суровую кару, которыми славилась и которые неизменно калечили на всю оставшуюся жизнь. Как-то раз он удовлетворил ее языком – один Хойран знает, почему, но в тот момент это казалось хорошей идеей, – и отправился домой с непривычным запахом женщины во рту и на пальцах, а также с ощущением, что испачкался в дерьме. Снарл и Финдрич баловались работорговлей, даже когда это не одобрялось, и оба с восторгом рассказывали, чего можно достичь, если законодатели немного расслабятся и откроют рынок долгов раз и навсегда.
Теперь, должно быть, они в деле по самую макушку.
Ему вдруг стало интересно, как выглядит Миляга. Оставил ли бородку, побрился ли наголо, как пообещал сделать, когда начал лысеть.
«Ой-ой».
Ишиль взглядом матери увидела в нем перемену. Возможно, еще до того, как он сам все осознал. Что-то изменилось в ее лице; подведенные сурьмой черты едва заметно смягчились, будто художник большим пальцем растер штрихи, нарисованные слишком резко. Рингил посмотрел на нее и успел это заметить. Он закатил глаза и напустил на себя страдальческий вид. Губы Ишиль приоткрылись.
– Нет, молчи. – Он предупреждающе вскинул руку. – Молчи, и все.
Мать ничего не сказала, но улыбнулась.
Сборы не заняли много времени. Он поднялся в свою комнату, пронесся сквозь нее, как раздосадованный вихрь, и побросал дюжину предметов в ранец. В основном, это были книги.
Вернувшись в пивную, он снял Друга Воронов и кириатские ножны с их места над камином. К этому времени вокруг были люди, работники, гости и те, кто его знал – и все разинули рты, увидев, как он снимает меч. Ножны в руке ощущались странно; это был первый раз за долгое время, когда он снял их с креплений. Рингил совсем забыл, какие они легкие. Он вытащил клинок примерно на ладонь, поднес к свету и, прищурив глаза, взглянул вдоль лезвия – а миг спустя понял, что повода к такому действию не было, это просто бахвальство. Его настроение резко переменилось. Тень улыбки проступила в уголке рта, а с нею пришло растущее ощущение движения – то, чего он не ожидал испытать.