Становой хребет
Шрифт:
Медаль мне на шею за это и рябчиков от пуза, жареных, конечно, да штоб непременно в сметане были. Ить так, Верка? Ага-а, сучье отродье, сбегаешь в кусты. Муторно слухать… я тебя ишо выведу на чистую воду, сучье семя, как удружу пустые ручьи, вот и веди туда свово прокурора.
Он тя зараз на шапку употребит за обман. — Раздобревший и не в меру говорливый, Игнат опять поворотился к Егору, — кипит у меня всё в башке— ночью бы пёрся дальше, да лошадей запалим. Потому и болтаю без удержу, что сижу сейчас под звёздами нашенскими у себя дома, в родимой тайге…
Без фарту не будем, можешь не страшиться, а вот, такого тёплого вечера вдруг да и не осталось на всю жизнь, — он плеснул струйку чая на огонь, — это чтоб духи местные на нас не злились, так эвенки их ублажают.
Потому и не мрут в лишениях, что добром одаряют Богов и людей встречных, почитают себя сильным племенем за эту равность с самими духами, — он пил чай и хрустел ссохшейся за дорогу лепешкой.
— Ух! До чего хорош чаёк в тайге, счас кровушка вскипит, голубушка, побежит по жилочкам, согреет.
Сварилось мясо, ели его с сухарями, запивая горячие куски наваром — шурпой, черпая прямо кружками из котелка.
— Вовремя подвернулся кабанчик, — сытно икнул Парфёнов и отвалился в полог, — с таким харчем можно хоть на край света переть. Муки у нас два мешка, у Мартыныча мешка три припасено.
Если поэкономней быть, хватит до осени. А коли не хватит, на одном мясе можно жить, верно дело. А то и эвенков сговорим на Учур аргишить — кочевать, там у якутских купцов можно за золото припас взять. Не пропадём, казак… Ясно дело.
— Я и не боюсь, а ты всё стращаешь.
— Бояться надо-о… Как же. Зверь не всякий посягнет, а вот, человек — куда страшней. Бойся человека! Вот, до чего дожились. Нету ево коварней и беспощадней в тайге. После одного случая зарёкся я с компаньонами водиться.
— А меня зачем тогда потянул?
— С тобой — ясно дело, не подведёшь, по глазам видать, да и в деле уже испытал, когда в окно сигали от офицерья. А так бы не стал сговаривать, один ушёл. Так во-от… Было это на Бодайбо, меня шуты носили долго по тем краям.
До работы на прииске не часто опускался, всё бродили с напарником Ефимом вольными горбачами, фарту шальнова искали.
Золотишко там бедное становилось, повытрясали богатые россыпи купцы и компании, глотки друг дружке они грызли за жирные участки и снимать норовили только сметану, зачастую губя наполовину россыпь.
Нам повезло. В одной старой отработке покопался я, головой покумекал и стал бить шурф не в ручье, а в наносном берегу.
Ефим на меня гневается, отговаривает, торопит дальше бежать. Но ежель я чё задумал, свернуть легче шею мне, чем отпихнуть. Добился, всё же, до песков, снял первую пробу и глазам не верю.
В самую золотую кочку угодил шурфом. Ефим ополоумел, трусится весь, ночами устье с ружьём сторожит, спать боится. Моем, радуемся, делим по тулунам добычу. К зиме с полпуда нагребли. Тут я и стал примечать, что Ефимка от меня глаза воротит, вроде, как стесняется взглянуть.
Конешно ж, был я наслышан о людских злодействах на золоте, ума оно многих лишает, отмахнулся от сомнений, да чуть за это и не сгинул…
Хорошо, что за лето пулевые патроны подмокли в дождях. Стрельнул мне в спину, когда начали в жилые места выходить, пуля в телогрейке увязла, только синяк огромный на лопатке растёкся.
Упал я с испугу, А Ефим в котомку лезет, зубами лязгает. Тут я ево и поймал за кушак! От заорал он с испугу… Сагиры [4] мои грязные целует, просит помиловать, золото сулит отсыпать из своего пая, а я ево на радостях, что живой, понужаю кулаками, учу разуму. Да разве таких научить?
Измордовал ево, золото всё отнял и пошёл на прииск. Исскулился он в дороге. Отмяк я, отдал его тулунок. Но впредь решил промышлять в одиночку. Чтобы не застигли врасплох, всегда старался делать землянку в кедрачах, или стланиках кедровых.
4
Сагиры — непромокаемые сыромятные чехлы на сапоги.
Птица кедровка, хоть и невелика, но зорка и сварлива чище старухи, всё подмечает в тайге. Только ихний стрёкот заслышу, ясно дело, кто-то прётся.
Приловчился по их голосам узнавать, на кого она ругается: на медведя одним криком блажит, а на человека другим голосом брешет, меж собой болтают особыми песнями. Ушлая птаха…
Так и промышлял зверем. Ну, как вырвался в город, вот и пошёл куражиться. И вот, чужого богатства сроду не брал, не зарился. И тебе, брат, не советую. Радость от дармовщинки — малая, а конец — один. Свихнувшийся на воровстве человек, считай, уже покойник.
Как бы он не тешился, как бы ни скрывал свою чёрную жадность, зло червем могильным высушит душу и подставит беде. Как того Ефима. Ить он не смирился… В казарме на прииске обобрал двух пьяных рабочих, перстни с них поснимал, часы и попался.
В полицию тогда за такие дела не особо таскали. Взяли его прилюдно за руки-ноги, раскачали и со всего маху три раза на пол задницей прилепили… Казнь эта — страшная, почки напрочь отбивает. Загнулся Ефим через пару недель, со всеми богатствами распрощался.
Ох! Чай-то остыл. Забрехался Игнаха-Сохач. Эту кликуху мне дали приискатели — Сохатый, за неутомимость звериную в тайге. Я даже, по дурости, наколку сделал на груди, глянь-кось, — он снял через голову рубаху и подвинулся к костру.
В красном свете увидел Егор горбоносого лося с большущими рогами. Он стоял на скале и ревел, разинув губатый рот. Из-за гор вставало солнце.
— Здорово наколото, как живой.
— То-то же… каторжанец старался, я чуть не сдох от боли, но пытку вынес. Приметный теперь, пачпорта не нужно. Сохач — весь документ.