Становой хребет
Шрифт:
Игнатий радостно глядел на всадницу. Одет он был в новую рубаху и плисовые шаровары, найденные Егором в тюке под разбитым плотом. Отросшая за зиму бородища закрывала грудь. Когда копыта оленей защёлкали совсем близко, он ласково забасил:
— Ах ты, чёртова кукла! Сбегла от меня с приблудными мужиками. Счас вот ремнём отхожу за такое.
Но ей, видимо, было не до шуток. Расплакалась маленькой девочкой, прижалась к нему, ещё не веря в своё избавление.
Отец Лушки был хмур и раздражён. Молча сел в издальке от них, поглаживая ствол карабина
— Тестёк дорогой, а ну хвались, как ты изымал из вражьих рук мою принцезу ненаглядну?
— Налим хорошо будет кушай… много мяса, однахо, им подвалил.
— Неужто пострелял?
— Плохой люди — пули не жалко. Хотел добром Лушку забрать, один ей ножик к горлу сунул… не успел, однахо… шибко дурной карабин, два раза сам стрельнул… нету два лючи собсем, одна Лушка на плоту ревёт… Шибко дурной карабин! Зацем человека убивай? — он ударил карабин по ложу кулаком, искренне ругая его и виня за случившееся.
— Ладно, Степан, не убивайся. Они бы тебя не пожалели, будь сами при винтовках, — успокаивал эвенка Игнатий.
— Олешек жалко… зацем столько мяса? Как амикан жадный лючи был… У-уу-у-у… Собсем плохой люди!
Степан всё продолжал ругать карабин, впервые за долгую жизнь эвенк был вынужден стрелять в человека. Почитал он это величайшим грехом, мучился раскаяньем. Рассказал Игнатию и Егору, как он спрямил звериной тропой большую петлю реки и увидел дымок костра.
Лушка ещё лежала на плоту связанная, а два бородатых мужика готовили на ночь балаган из лапника и пекли на костре куски оленины. Как только увидели верхового тунгуса, побежали к плоту и хотели уплыть, но… «шибко дурной карабин» не дал.
Парфёнов хромал, но не отставал от всех, опирался на вырезанный костыль. Лушка повеселела, опять игриво заблестели чёрные глаза, и нет-нет да и взмётывалось лицо радостной улыбкой. Жалилась Игнатию, как её крепко связали, руки и ноги от ременного маута затекли.
— Да-а… девка, — сумрачно проговорил Парфёнов, — видать, дошлые мужики, не такое ещё сотворяли — похлеще… Жаль, что мы с Егоркой не успели доплыть, поглядеть бы на их морды.
Верным делом уголовщина… не всякий в тайге решится на разбой. А может, связники от банды какой, а? Степан! Завтра нужно немедля сыматься отсель.
Егор вот говорил мне, что прорва народу в эти края бредёт бездорожьем. Кабы ещё не поплыли ухари. По долине, где мы прошлый сезон старались, много ягеля для оленей. Давай кочевать туда.
— Однако, тавай… шибко злой карабин, люча башка дырка делай. Ната сопка ходи, худой люди собсем не гляди. Сокжой, сохатый стреляй. Мясо кушай… Шибко хорошо!
Вернулись они к чуму вечером следующего дня, у Игнатия опять разболелась нога, пришлось идти медленно. Трапезничали свежей сохатиной. Отварная грудинка сочно таяла во рту, похрустывали на зубах мелкие хрящики.
Сын таскал Парфёнова за бороду, хватался за кружку с кипятком крепкими ручонками
— Ванька! Ясно дело, обожгёшься горячим чаем. Вона, пойди, Верка кость грызёт. Ты её за ухи помутузь. Наши-то собаки тебя страшатся, как чумного. Всю шерсть с их хребтин повыдирал.
А Иван Игнатьевич рад стараться. Мигом обротал сучку за шею и поборол на спину. Верка, понимая игру, нарочно злилась, осторожно хватала его за одежду зубами, отпихивалась ногами. Да не тут-то было! Оседлал малец лайку крепко.
— Вот, обормотина, — посмеивался Игнатий, — весь в меня прокуда. Лезет, куда не просят. Ить цапнет же, зараза.
Ванька тем временем изловчился и больно кусанул Верку за лапу. Собака отчаянно взвизгнула, отбросила седока и подалась в темь, подальше от греха. Игнатий опять заржал.
— Ну, даёт! Собаку кусанул! Чё ж с им дале будет — страх подумать, — увидев, что сын тащит из котла добрую кость с мясом, опять хмыкнул: — Не-е-е, брат. Ясно дело, ты от голоду не помрёшь.
Егор любовался мальчишкой. Был он мордатый и шустрый, обещая стать здоровенным мужиком.
Лушка уже отмахнулась от печалей, весело щебетала, подсовывая Игнатию лучшие куски, металась к костра, успевая всё сделать: и упавшего Ваньку подхватить на ноги, и сестру с братом, сморенных едой, увести спать, и накормить мать. Ландура отлёживалась в чуме, у неё голова кружилась и болела.
Потянуло свежестью. Спустя полчаса всё зашелестело вокруг от мелких капель дождя, костёр зашипел парком, не покоряясь воде.
Табор свернули рано. Завьючили оленей самым необходимым. Весь груз им было не поднять, Степан обещался вернуться ещё раз и увезти оставшиеся на лабазе припасы. Женщины, наделённые материей, бусами и бисером, что нашёл Егор под разбитым плотом, не скрывали свой восторг.
Бережно упрятали подарки в отдельный вьюк и долго тараторили по-своему. Лушка всё же не утерпела, надела бусы на шею, урвала у прижимистой матери яркую косынку из китайского шёлка и стала похожа на цыганку.
Потом нарядилась в широченную мужскую рубаху и, довольная, взгромоздилась на оленя. Игнатий хохотнул.
— Как роза в лопухах! А похорошела-то, глянь-кось, Егор! Иё бы одеть в дорогие платья — фору даст кому хошь. Вот, кажись, я и обженился. На хрен мне теперь сдалась тая Манчжурия. Сын растёт, девка продыху не даёт старику… Всё, паря… Тут и останусь.
Правда, зимой чуток от скуки не загнулся, ничё-о… обвыкну. А вот как теперь с золотом поступать — не определюсь. Ума не приложу! Хучь пули лей из него. Ить мы всем гамузом за зиму половины не проели. Степан ездил в якутские деревни-наслеги, всякого добра припёр на шести нартах.
На старость буду копить, — усмехнулся Парфёнов, — может, Ваньке сгодится. Значит, не велят нам с тобой в новые прииски уходить. Ну, что ж. Поглядим, где эта банда хоронится. Никуда они не денутся.
Человек ещё без следу не умеет жить, даже летом. Отыщем…