Становой хребет
Шрифт:
Хватало работы с такой разношерстной публикой для ГПУ и для вновь открытого «Якзолтреста».
Вокруг Незаметного вольными разведчиками открывались новые и новые золотоносные ручьи. Вспыхивали невероятные легенды и слухи, люди бросали свои делянки с хорошим содержанием золота, вылупив глаза бежали с котомками по тайге и надежде обрести ещё большую удачу.
Корейская артель на одном из ключей намыла по пуду металла на душу: старатели ползали в ямах, не прекращая добычу, с пудовыми сидорами, не доверяя богатства ни укромным местам, ни сотоварищам.
Хунхузы
Жарко горели меж брёвен тела «лебедей» и «косачей», обрушивался из сгоревшей одежды золотой песок.
Ещё раскаленным его сгребали с шипящими угольями бандиты и, радуясь удаче, отмывали лотками в светлых ручьях.
Только эти угли и доплывали к берегам далёкой китайщины, да наиболее везучие доходили в свои нищие провинции с тяжёлым и горьким богатством, чтобы на следующий год опять уйти и уже не вернуться.
Девяносто пять процентов восточников заходило из Шаньдунской провинции, остальные пять процентов из Хэнаньской и Хубэй. Гнала их нужда.
Шаньдун был политически и экономически самое отсталое место в Китае, там бытовали ещё феодальные отношения и не было промышленности. Бежали люди и от призыва в наёмные армии белокитайских генералов.
На приисках процветали среди восточников опиумокурение, азартные игры в «банчок», «курочку» и «26». Создавались братские группы «Ко-то-тый» и религиозная организация «Дэ-ли», таковой были семнадцатая артель на Орочене.
В разговорах китайцы гордо называли себя «дакоу-тей» (Великий Республиканский Китаец), а русских — «лао-моо-дзы» (Старые Волосы), те их в ответ кликали не очень ласкательно. «Ходя», «Ваня», «Фазан», но отношения были дружеские.
Даже былых копачей поражала страсть китайцев к земле. Работали они от зари до зари, не жаловались на плохое содержание золота, упорно и безотдыхно копошились муравьями на отведённых делянках.
Были они предельно скрытны, в разговоры старались не вступать, ели мало, пьянок среди них вовсе не замечалось. Поголовно безграмотный и тихий народ. Только и среди восточников находились отчаянные жулики и проходимцы.
Все они стремились любым способом утаить золото, не обменивать его на деньги, а унести на родину. Вели обособленную жизнь. В китайские религиозные праздники «Средней осени» и «Синь-Нянь» негласно открывались игры в «Сонную лотерею», или в «26».
Старшинка раздавал желающим двадцать шесть написанных слов на бумажках, одно из этих слов старшинка якобы загадывал. Отгадавший это слово получал в тридцать раз золота больше, чем поставил на кон.
Доверчивые, измытаренные тяжёлой работой старатели шли на риск, одурманенные опиумом. Как правило, проигрывались до нитки, попадали сами в рабство к старшинке, исполняя любую его волю.
Добытое таким путём золото старшинки отправляли глухими тропами в свою страну на плечах тех, кто его добыл и остался нищим.
Золотая тропа… Усеянная костьми,
По тайге ещё вольно бродили остатки белых банд, ещё копили бешеную злобу якутские богатеи-тойоны, препятствуя снабжению приисков харчем, ещё камлали шаманы, пугая забитых тунгусов карами злых духов, ещё лилась и лилась кровь…
Часть вторая. Кузница пролетарской валюты
1
Николка Коркунов наслушался возвернувшихся из далёкой Алданской тайги приискателей и решился бежать из дому. В свои неполные семнадцать лет он был невысок ростом, худ, черноволос и неутомим в драках. Жил с семьёй на Зее.
Его отец, заядлый старатель, где-то промышлял полное лето, а зиму гульбанил. Мать упорно противилась сборам сына, боясь, что тот пропадёт в неведомых краях по молодости лет. И всё же, Николка прибился к артельке старого отцовского приятеля — копача Мотовилова.
Вышла она поздно, на исходе лета. Ефим Мотовилов поначалу гнал Коркунова домой, но Николка тащился следом и слёзно молил приспособить его к приискательству. Ефим, на своём веку многое повидав, уважал настырных и неустрашимых людей. И стал Николка десятым членом артельки.
Догорало скоротечное лето. Лезли грибы под ноги, тайга благоухала, радовала щедростью. Впереди степенно вышагивали мужики и словно не замечали молодого карнаха, так прозывали неоперившихся старателей.
А Николку подмывало забежать вперёд. На закате обычно ставили две палатки, варили едову и тешились в разговорах мечтаньями. Ефим, бывший намного старше сотоварищей, напыщенно их поучал.
Колька доверчиво внимал каждому слову своих попутчиков, а те потешались над ним и плели всякие небылицы.
По краям обозримого мира вспыхивали зарницы, где-то ярился запоздалый гром, изредка окатывало прохладным дождём упаренных ходьбой копачей.
Уже на подходе к Верхне-Тимптонским приискам, Ефим хватил с устатку лишнюю кружку спирта и, страдая от старческой бессонницы, приплёлся к костерку Николки, сторожившего лошадей на привольной поляне.
Мотовилов был чем-то опечален, суетлив и говорлив не в меру. Он поначалу испугал придремнувшего Кольку своим неожиданным явлением и, не обращая внимания на парня, заговорил, изредка оглаживая кустистую бороду и щуря глаза.
Бывает такая блажь у людей, что надобен собеседник, хоть ночь, хоть буря или ещё какая напасть, но подай слушателя — и все дела. Мотовилов совсем некстати обнял за шею Коркунова и ткнулся в его лицо мокрой щекой.
— Коляш-ш… Ить муторно мне, Коляш… не прими в тягость, Коляш. Страшно мне…
— Да чево ты, сбесился, — оторопело обмер Коркунов.
— Коляш! Чую беду, чую. Хоть назад ворочайся. Зубы крошит тоской. Ты б сбёг от нас, а? Слишком поздно вышли, ждёт впереди нас горе горькое, поверь мне.