Становой хребет
Шрифт:
Но чрезмерная кичливость была чужда ему, как любому, увлечённому своим делом человеку. Пётр Афанасьевич сталкивался с простыми людьми по долгу службы, и ему казалось, что он знал их.
Обновление России, происходящее без его участия, было пронзительно интересно и неожиданно. В дороге он часто хмыкал в бородку, удивлённый тем или иным непривычным явлением.
А жизнь била ключом, он это видел, начиная сомневаться в реализации той программы, которую разработали в Москве старые «спецы» — противники советской власти. Но, согласившись с ними сотрудничать,
Он не был трусом, но и не являлся смельчаком. Коварство и поднаторелость в интригах чиновников из горного ведомства отучили Петра Афанасьевича, превратившегося в мягкотелого исполнителя чужой воли, рисковать и удивляться.
По прибытии в Незаметный, Пётр Афанасьевич неторопливо взялся за привычное дело. Главный инженер Сенечкин, уже уведомлённый о Пушнарёве, с нетерпением стал расспрашивать геолога о Москве, изголодавшись по новостям.
Сенечкин, холёный, плечистый мужчина лет сорока пяти, много лет проработал на енисейских частных промыслах. На его мясистом лице неприязненно отсвечивали стальные глаза. Был он высокомерен и речист не в меру.
Приезд Пушнарёва воспринял, как проявление недоверия к себе московских руководителей «центра». Пётр Афанасьевич видел насквозь этого человека, который, с чудовищным вожделением, жаждал власти, мечтал перебраться из глухой провинции в Москву.
Сейчас, приглашённый на партийную конференцию, Пушнарёв вслушивался в дерзновенные речи большевиков, в их необузданную веру в свою правоту и в свои планы. Энергия так и рвалась из каждого слова, каждого замысла.
Всё было на удивление просто и непринуждённо, без заумных фраз и скрытой обманчивости. Они ломили напрямик, отметая мусор сомнений. Пётр Афанасьевич невольно подумал: «Это здесь-то в тайге… а в других менее глухих районах России, что творят такие одержимые кадры?
Трудно представить. Вот против кого мне, на старости лет, надлежит бороться, строить козни — подменять эффективную разведку золота канцелярской рутиной».
Пушнарёв негромко вздохнул. А рядом… Кряхтели, курили и сжимали тяжёлые ладони в кулаки сильные духом люди, полуграмотные, полуголодные, но оделённые лютым желанием достичь своей цели.
Роль, которую предстояло сыграть Пушнарёву среди этих простоватых мужиков, была непростительно бесстыдна. Как поступить в нетипичной ситуации? Пушнарёв с ужасом представил, как его арестуют в случае провала «центра».
Пётр Афанасьевич боязливо оглянулся по сторонам и наткнулся взглядом на угрюмое лицо Горячева, казалось, смотревшего именно на него.
Геолог так задумался, что, когда все разом встали, замешкался и вдруг услышал: — Что, дед, «Интернационал» петь не желаешь? А ну, встань!
Пушнарёв торопливо вскочил. Шатнулись стены от грома сотни глоток. Не зная слов, он мычал срывающимся дискантом и до боли жалел себя…
Парфёнов тоже впервые гудел низким басом эту непривычную песню, тоже не зная слов. Но он воспринимал её, как свою, родную,
И он был готов идти в этот последний и решительный бой, дабы не вернулось старое: вшивые казармы и голод, смерти и банды, горе и лишения.
3
Из-за невероятного стечения обстоятельств попала Тоня Гусевская из посёлка Качуг в туманный от мороза Якутск. Её дед по отцу был поляком-политкаторжанином, бабушка — тунгуска, а саму Тоню в метриках записали русской по материнской кержацкой родове.
Три разные национальности сшиблись, и явилось на свет удивительное создание, до обморочи непонятное и совершенное в красоте.
Славянская закваска пересилила смуглость таёжного народа. Толстая коса у Тони отросла золотисто-пепельной, лишь чуть раскосые глаза на молочно-белом лице напоминали о её бабке-охотнице.
От величавых полек, шляхтских кровей, унаследовала она осиную талию. Уже с тринадцати лет Гусевская нагоняла своим видом хмельной туман в головы мужиков и парней.
От ухажёров отбоя не было, и так надоели они девке, что та наловчилась по-кержацки просто дубасить тех, кто приставал нешутейным образом, благо силушкой Бог не обидел.
Качуг расположился на бойком месте на обоих берегах просторной и величавой реки Лены, может, и влияла её могучесть на диковатую Тоньку. Однажды девка повергла в грязь троих пьяных приискателей, хотевших, по разгульности своей, утащить её в лодку и увезти.
В общем, характер у Антошки, так её стали звать с той поры, даже дома, был неуправляемым. Любила до самозабвения лошадей, загоняла в скачках их до мыла на боках, ловила с братанами рыбу, на спор переплывала Лену, косила сено почище мужика, терпеть не могла девок.
И первой записалась в неведомый никому комсомол.
Уполномоченный, прибывший из Иркутска для организации ячейки в Качуге, собрал молодёжь и произнёс зажигательную речь, погрозив кулаком какой-то Контре (девке, должно быть).
Тонька презирала бабьи проказы — пожалела мосластого и худющего паренька и подумала: «Видать, спокинула его та самая Контра-изменчица, дак от горя не может угомониться».
Когда Антошка смело подошла к столу, крытому кумачом, и решительно потребовала записать в этот самый комсомол, приезжий неожиданно обмяк от её вида и вовсе забыл слова. Лупал глазами и что-то мямлил, как паралитик.
— Царица небесная! И этот такой же, как все, — невпопад вырвалось у Тоньки, и она ещё раз повторила свою фамилию.
Ребята загоготали, ревниво оглядывая свою наипервейшую красавицу и бунтарку. Комсомолист быстро оправился от смущения, поблагодарил товарища Гусевскую за проявленную инициативу «в вопросе союзной и общественной работы и отрыв от старого мира».
За Антошкой потянулись к столу записываться все её тайные воздыхатели, ещё не ведая, какая им будет трёпка дома на почве религиозных разногласий с отцами и дедами.