Становой хребет
Шрифт:
Неожиданно для себя, Тоня стала ответработником. Хлопот разом прибавилось, но поведение её не изменилось.
Когда Тоню приметил главный инженер треста Сенечкин и вздумал приударить за ней, она поступила с ним, как с нахальным старателем: влепила чиновному донжуану тяжёлую оплеуху прямо в его кабинете. И, кипя от гнева, проговорила:
— Ты-ы! Сукин сын, тебе партия доверила власть, но не давала права огуливать девок на выбор. Завтра же соберём бюро окружкома и поставим вопрос о твоём несоответствии.
— Что вы, товарищ Гусевская, — засуетился ошарашенный инженер, — я же пошутил. Извините ради Бога… не надо огласки, у меня жена, дети. Посудите сами…
— Я тебе не судья, ты сам себя суди, Сенечкин. А эти буржуйские замашки брось. Ежель ещё к какой бабе при своей пугающей должности прилабунишься, пеняй на себя. Выгоним к чёрту!
Когда она ушла, инженер долго сидел в одиночестве, жуя мундштук папиросы и масля глаза в думах:
«Вот женщина! Обладать такой при моём положении — великая сила, не то, что моя варёная кукла с вечными истериками. Ну что ж! Не такие крепости брали, начнём приступ с разведки. Ах, ну и баба! Огонь!»
4
К добру ли, к худу ли, но Егор Быков пришёл по своей воле к шумливому прииску. Пропасть людей мошкарой кипела по долинам ручья и реки, стучали топоры, горели костры, и тайга медленно отступала к сопкам.
Её оттесняли рубленые дома, конторы, золотоскупки, магазины, частные лавки, харчевни, общие бараки…
С краю неба хмурились грозовые тучи. Не страшась их сердитого рокота слепящее солнце обжаривало всё вокруг. Духота стояла неимоверная, как и всегда бывает перед летним дождём. Егор вытер рукавом взмокший лоб, устало присел на горячий от солнца валун.
Десятки бабочек самой причудливой окраски порхали в разжиженном от зноя воздухе, кучками сидели в мокрых бочажинах. Русло ключа Незаметный было чудовищно разворочено, и Быкова охватила тревожная радость новизны.
Не искал Егор манны небесной в этих краях, лишь горячо желал остаться, жить своим трудом, позабыть напрочь о чужбине. Неведомо где бродяжничал Игнатий Парфёнов, и Быков надеялся отыскать его, дабы снова обрести мудрого советчика в быстрине жизни.
Измученный неопределённостью своего существования, непокоем и странствиями, он жаждал утешения и крепкой духовной опоры. Только бы не отвергли его эти люди и дозволили быть с ними рядом.
Егор жадно припал губами к светлому ручейку, струящемуся из-под валуна, и поднялся на ноги. Попутчики уже сгинули, только Артур Калмас ещё маячил впереди. Егор догнал инженера у крайнего барака. Калмас весело улыбнулся ему и обнадёживающе подмигнул:
— Ну что, парень, пойдём определяться на постой да на работу.
— Примут ли? — нахмурился Егор.
— Я поручусь за тебя, — уверенно заключил Калмас, — по всем статьям ты наш товарищ, гнильё бы я давно почуял. Покажешь себя на работе. Пошли!
Косматая туча низко навалилась отвисшим брюхом, закрыла всё небо, и сразу потемнело. Свежий ветер рванул пыль, хрястнул над головой гром, и пошёл чесать ливень. Взбесившиеся молнии ослепляли, коряво пластались, иссекая насмерть что-то им ненавистное на земле, грешное перед небом.
Дьявольский треск и грохот лупцевал по ушам, вгоняя в суеверный страх. Егор и Калмас шмыгнули в первый попавшийся барак, до нитки мокрые, но почему-то обрадованные неласковой встречей на новом месте.
Гром ярился недолго. Зашелестел тихоструйный дождь. Отпарно заклубился улочкой туман, глуша бульканье и шум скоротечных ручьёв.
В бараке гоняла лодыря загодя схоронившаяся от ливня артель. Лебёдушкой плавала у длинного стола из плах рыхлая и дородная мамка лет пятидесяти, разливала из общего котла пахучие щи с мясом по разномастным чашкам и котелкам.
Невзрачный с виду старик восседал во главе стола, почёсывал пятернёй худую, обросшую седым волосьём грудь и изучающе присматривался к двум заскочившим незнакомцам.
Старатели, обляпанные грязью, усталые и немногословные, торопливо работали ложками, подставляя ломти хлеба к бородам. У Егора уркнул живот.
Быков отвернулся, ковыряя ногтём мох в пазу меж брёвен. Дождь всё не унимался, в открытую дверь наносило свежим духом сырой травы, где-то за сопками ещё постанывал гром. Наконец, дедок смилостивился.
— Дунька! Пущай приблудные садятся, иль мы бедные? — повернулся он к мамке, видно было, что доводится она старшинке женой.
Баба ничего не ответила, только усмешливо поджала губы из-за явной причуды старика, положила напротив свободных мест две щедрые краюхи хлеба и налила щей.
— Проходите, господари, дождик нескоро угомонится, а жить надо. Обедайте с нами.
Калмас и Егор отказываться не стали, сели за стол, после крепкого чая мужики разлеглись на нарах, задымили едкой махрой и потёк обыденный разговор.
У старшинки оказалось прозвище — Моисей, видать посягал когда-то на роль пророка и выделялся религиозностью, если судить по тому, как дедок истово перекрестился после обеда на икону в тёмном углу барака.
Калмас тоже закурил, угостил новых знакомых хорошим трубочным табачком и спросил у «пророка», удачно ли робят артельщики на деляне. Моисей лукаво разлыбился, сморщил иссохшее личико и картаво зажурчал:
— Куда как слабо… хальнину всю до нас изъяли, теперича пески не шибко радуют. Дуроломим, а прибытку едва выпадает на харчи. Думку держим обчеством — приударить в новые места, где ишо муха не сидела, — все старатели одобрительно закивали головами и наперебой тяжело завздыхали, — вона наломаешься за день, рук не чуешь, а хальнина не даётся.
Выбрали тут за два года весь смак. Так-то. Колупаемся без толку. То ли на шахты податься, там на хозяйских работах от тресту хучь твёрдый заработок идёт, — косматый и худой, старик походил на сказочного лешего с рукамикореньями.