Становой хребет
Шрифт:
Архангел Гавриил вчерась приблазнился мне средь бела дня. Был он до пояса сверху голый, а ниже — мяса вовсе нету, костьми высверкивал. Ох, страшно!
— Ты вовсе пьяный, Ефим. Несёшь ахинею.
— Не-е-е. Хошь, поведаю болячку душевную и срам жутковейный. Хошь, откроюсь тебе и испугом отвращу от приискательства навек?
— Не отвратишь, батянина кровь во мне текёт. Он вживил в меня усладу к бродяжничеству и фартовству. Не отвратишь.
— Так слухай, — Ефим взял красный уголёк умозоленными до костяной твёрдости пальцами и раскурил цигарку. — Было это в шашнадцатом году, совсем ить давно, а до сих пор колом в горле крик стоит, ужасть непомерная колотит иной раз до обморочи. Так вот…
Возвернулся из Учурской тайги в Зею один фартовый парень — Спиридон Боярец. Промышлял он завсегда одиночкой. Энтот раз принёс более пуда и гульбанил так, что стон стоял. Трактирщики раскатывали перед ним штуки бархата по грязи, в глаза норовили влезть, предугадывая кажнее ево повеление.
Ванька Опарин, миллионщик, перед ним на пупе готов был вертеться, чтобы заграбастать богатые места, найденные невесть где. Спиридон, весь обвешанный золотыми часами, облитый бабьими духами из ведра, оделся чище министра царского, а туман у него в словах и мечтах сквозил соблазна нешутейного.
Опарина и прочих ловчил он не замечал, издевался над их алчностью и скупостью. В лето сколотил артель небывало огромную, за полсотню душ. Ну, а пошли, кому неохота золотья нагресть? Радостные все, загодя удачливые, заране жизни полные.
А пошли поздненько, как и счас мы, все не могли собраться пораньше. То горы, то мари, то тайга гущины дурной — всё нипочём. Харчишки едим без укороту, спиртик хлещем без меры, мерещится впереди сказочная жить с молочными реками и кисельными берегами.
Иль заблудился он, Боярец-то, иль леший обвёл его стороной, но блуканули добре. Холода в энтот год ударили в сентябре. Мы уже одной ягодой да грибками спасались, оборвалися и приумолкли.
Но всё же, идём за ним с верой и надеждой. Встретился нам тунгус, сговорил-насоветовал к месту на плотах доходить, дескать, река попутная и дён через пять упрёмся в искомый ручей.
Воспряли духом, паром сварганили и плывём неведомо куда. А река-то с диким норовом, ково опрокинет, ково об скалку шмякнет, а ково и притопит вовсе. Так через неделю остались в трёх десятках.
Тут и шуга сверху реки подоспела. Заморозила плоты посерёд реки. Кое-как выбрались на берег и отчаялись совсем.
Тайга страшенная, неведомая и нехоженая, злая на нас за непокой до смерти, даже троп в ней звериных не оказалось. Совсем в гиблое место забрались. Уж надумали назад подаваться, а Боярец сулит свой ручей за одним кривуном, за другим перекатом, за сопкой приметной.
Пошли… шли, шли — и совсем есть не стало. Сварили все ичиги в котле, дерём мох и жуём на ходу, обезумели. Словно на золоте том ждёт нас трактир с едовой и тёплыми полатями для отдыха. Когда опомнились, зима кругом опустилась лютая.
В балаганах из корья жгёт морозом, душеньку обдувает смертушкой. Кинулись в панике назад, да сотни верст вздыбились перед нами. Идём, падаем. Хто совсем обессилевал, поперва вершили балаганчик ему, дровец оставляли, дескать, отдохнёшь и догонишь.
А потом уж и не оборачивались. И вот осталось нас полтора десятка. Бредём, снега в пояс навалило, всё живое разбеглось и разлетелось, схоронилось от неприветной стужи. Ни мха, ни ягод не имеем, идём…
И вот Боярец предложил нам есть людей. Страшно поперва взбеленились, чуть не пришибли за эти слова и за то, что завёл на погибель. Тащимся. А к вечеру ослабли до предела.
Сымает Спиридон шапку, кладет в неё скрученные полоски бересты и гуторит: «Хто вынет бересту с крестом, тот молись и ложись на обчее дело».
Потуманилось у нас в мозгах от голодухи. Каждый считал, что ево обнесёт. Поначалу один, так шутейно, руку сунул в шапку, потянулся второй, потом все решились. Вдруг один молодой парень закричал и снопом в снег повалился.
Боярец разжал его руку и показал крест на бересте. Я вынул тоже с крестом. Совсем равнодушно принял это: сижу и смеюсь. Только вдруг мне суют котелок с варевом и мясом. А Боярец усмехается, успокаивает: «Тебя, дескать, оставляем до следующего разу».
— И ты ел?! — судорожно сжал руку старика Николка.
— Не помню, видать, ел. Только ишо через день подходит он ко мне с ножиком, как к борову в стайке, и говорит: «Молись и не поминай лихом, судьба тебе уготовлена быть дичиной». Откель у меня силы взялись, кинулся стремглав в темь, побежал со страху, как оглашенный, и упал на льду реки.
Сквозь сон доплыл храп оленей, подобрал меня купец якутский и вывез на Учур. Досель от энтого разу в беспамятстве страху живу, боюсь тайги, а вот неймётся, опять попёрся, не зная пути. Придём на Тимптон — ежель не сыщется проводника иль заметной тропы, ворочаться надо немедля.
— Неужто, такое могло быть?! — потрясённо прошептал Николка. Неожиданно Ефим прокашлялся и горестно запел:
Ох, ты, белая берёза,Ветру нету, ты шумишь.Разретивое сердечко,Горя нет, а ты болишь…Запеленованные туманом, утихли в дрёме леса. Тревожно пофыркивали лошади, от бивака еле внятно текли приглушённые голоса людей. Мотовилов прилёг на бок, подпёр подбородок рукой и незряче уставился в огонь.
Николка от песни немного оживился, потянулся, хрустнув всеми косточками, и непримиримо обронил:
— Нравится мне всё это, хоть пляши от радости. Давненько я замыслил отцовским путём идти, вот и довелось.
— Не скаль зубы, — сонно отозвался Ефим, — путя эти иной раз сволочными бывают. Что житуха вольготная, это верно, но и тяжкая. Измозолишь все ноженьки, порты не одни на коряжинах обтреплешь, да ещё и фарт не дастся.
Не каждый способен выворачиваться из бед страшных. Надо свыкнуться с бездомьем и холостяковать многие годы. Не помню ишо случая, чтобы кто из нашева брата долго в деньгах купался. Ежель повезёт, тут же и спустишь весь капитал таким ушлым кровососам, как Ванька Опарин.