Стану рыжей и мертвой, как ты
Шрифт:
– Я не сильна в этих вопросах, ничего в этом не понимаю, но я говорю тебе, что мне надо вернуться в Москву. Меня там ждут.
Я подлил ей еще водки, и она выпила.
– Теперь ты, – приказала она. – Иначе я прямо сейчас уйду. Вот просто поднимусь со своего места и уйду. И ты меня не найдешь. Типа, я тебе приснилась.
Щеки ее разрумянились, исчезла болезненная бледность, да и голос ее приобрел такую приятную твердость. Она прямо на моих глазах словно приходила в себя, становилась самой собой.
– Какая у тебя родинка над верхней губой… Надо же… – она провела пальцем по моим губам, улыбнулась. – Просто создана для поцелуев.
– Хорошо, черт с тобой, – сказал я и достал еще один стакан, налил себе и выпил. – Утром так утром.
Яичница была готова, я разложил ее по тарелкам и был
В какой-то момент я понял, что она засыпает. Я решил, что уложу ее на своей кровати в спальне, а сам лягу в кухне на диване. Гостиной у меня вообще не было. Спальня, кухня и ванная комната – что еще нужно холостяку, которого к тому же еще и никогда не бывает дома?!
– Пойдем-пойдем, Линочка, вот так… – Я, поддерживая ее, довел до кровати. – Ну, ты уж сама разденься…
Но она кулем свалилась на чистые простыни. Я стоял в нерешительности. По-хорошему, ей бы раздеться, принять душ, а уж потом лечь…
И вдруг она, лежа на спине и не открывая глаз, словно машинально, неосознанно, принялась расстегивать на себе рубашку, распахнула ее, и я зажмурился. Но уходить не собирался. Не мог оторвать взгляда от ее освещенной розовой ночной лампой нежной кожи, прелестных округлостей. Стоял и смотрел, завороженный, загипнотизированный. Стянуть с себя рубашку она словно и не собиралась, или просто не было сил. Зато начала расстегивать джинсы. Джикнула молнией, засунула большие пальцы за тугой пояс, и джинсы медленно поползли вниз. Я не выдержал, схватил их за концы штанин и стянул. Тонкая полоска голубых трусиков, впалый живот, длинные тонкие ноги с розовыми ступнями.
– Дождев, – так же, не открывая глаз, прошептала она. – Ну, чего ты стоишь? Иди ко мне.
3. Лева Гурвич
Вот так спросить ее прямо, мол, ты едешь к своему любовнику, я, конечно, не мог. Все-таки она моя мама. Она-то называла его экстрасенсом, который помогает ей вылечиться от мигрени. Она никогда не говорила, что у нее просто болит голова, она называла свой недуг мигренью.
Познакомилась она с этим Виктором в прошлом году, когда ездила к подруге в Крым. Вернулась помолодевшая, загоревшая и счастливая. Давно я не видел такой мою маму. И хотя загар ее со временем сошел, улыбка еще несколько месяцев продолжала освещать ее лицо так, как если бы она втайне чему-то тихо радовалась. Конечно, я знал, что она переписывается с кем-то, что ей кто-то присылает сообщения, а она отвечает. Все эти милые сигналы, оповещавшие о том, что о ней не забывают, думают, были для нее просто музыкой. «Что ж, она еще молода, – думал я, – ей нет еще и пятидесяти, и выглядит она хорошо». Стройная, милая, женственная, такие женщины нравятся мужчинам. Но все-таки я ее ревновал к этому Виктору, чувствовал, что между ними не просто прошлым летом вспыхнул курортный роман, что там что-то посерьезнее, а потому почти уже был готов к переменам в нашей семье.
Я предполагал, как могут развиваться события. Если он проживает в Крыму, а она здесь, в Москве, то они будут искать такой вариант совместного проживания, чтобы им обоим было удобно и комфортно. Но, зная свою маму, я все же был склонен предположить, что она вряд ли осмелится привести своего любовника (или жениха) к нам домой. Квартира у нас двухкомнатная, маленькая, свою комнату я бы им никогда не отдал, и не потому, что эгоист и не люблю свою маму, а просто потому, что моя комната уже давно превратилась в мастерскую, где я писал свои картины, чем, собственно, и зарабатывал себе на жизнь. Предположить же, что «молодые» поселятся в проходной гостиной, было просто нелепо. Возможно, конечно, что этот Виктор способен купить или, на худой конец, снять жилье в Москве, чтобы не так уж резко лишать мою маму всего того окружения, в котором она проживала, в особенности общения со мной и своими подругами. Но что-то подсказывало мне, что парочка выберет Крым и теплый, мягкий морской климат. Но это в том случае, если им там обоим будет где жить.
Поэтому я не удивился, когда одним дождливым июньским утром получил сообщение от мамы, находящейся в Крыму, в котором было всего два слова: «Наш
Я ответил ей тоже коротко: «Я рад». После чего тотчас последовал ее звонок, и она, щебечущая, как птичка, принялась рассказывать о том, что Виктор сделал ей предложение и что она теперь, после моего одобрения, готова ответить ему согласием. Она говорила быстро, вероятно, улучив момент, когда Виктора не было рядом, и буквально за минуту сообщила, что у них гостиница, маленький ресторан, но что ей не придется там работать, там есть персонал, и что она будет просто наслаждаться жизнью. И уж не знаю почему, но мне захотелось плакать. Я испытал примерно такое же саднящее и острое чувство одиночества, как в детстве, когда мама оставляла меня в детском саду. Я понимал, что у нее своя жизнь и что она имеет право на любовь и все такое, но все равно, я посчитал себя брошенным.
Предала ли она меня? В какой-то степени да. Она же бросила меня. Исчезнут теперь из моей жизни наши с ней завтраки, обеды и ужины, наши разговоры, ее восхищение моими работами, ее улыбка, наконец. Теперь она без остатка будет принадлежать крупному лысому господину по имени Виктор. И кто знает, как он со временем станет к ней относиться. Не разлюбит ли ее. Не станет ли она раздражать его своей праздностью, предложенной им в порыве любовных чувств. Не заставит ли он ее потом разносить подносы с едой, пылесосить в номерах или стричь газоны?
После разговора с мамой, во время которого я уверил ее в том, что искренне рад за нее, и попросил, чтобы она не переживала за меня, все-таки я уже взрослый тридцатилетний мальчик, и мне как бы пора заняться устройством своей личной жизни, я стоял посреди нашей кухни и чувствовал, как по щекам моим льются слезы. Слезы брошенного мальчика. Слезы слабака. Мне было стыдно перед самим собой! Но что, если я такой, какой есть?! Я панически боюсь девушек, потому что считаю себя некрасивым и полным. Хотя мама говорит, что у меня всего-то пять килограммов лишних, что я хорошо сложен, что у меня красивое лицо с благородными чертами и густые волнистые волосы. Что я просто не могу быть некрасивым, потому что являюсь точной копией своего отца, Александра Борисовича Гурвича – настоящего красавца. Гурвич и мама не были женаты, это был роман длиной в полгода, который закончился для моей мамы настоящей драмой – Гурвич изменил ей с какой-то молоденькой балериной.
Мама не любила его вспоминать, ей было больно, и я понимал ее. Мама, красивая и нежная, взвалила на свои хрупкие плечи всю заботу обо мне, единственном своем сыне, и любое напоминание о человеке, который предал ее, вызывало в ней боль.
Быть может, она и вовсе не вспоминала бы о нем, если бы он сам время от времени не напоминал о себе звонками, сообщениями или переводами. Он прекрасно знал, что я его сын, и много раз пытался подружиться со мной. Он был известным в Москве человеком, весьма состоятельным, и сколько раз предлагал мне встретиться, поговорить – словом, пытался наладить отношения. Но боясь расстроить маму, считая, что встречи с отцом будут восприняты ею как предательство, я всякий раз отказывался от этой затем. Хотя в душе мне так хотелось, чтобы у меня все-таки был отец. Возможно, будь я другим, более сильным и мужественным, словом, настоящим мужиком, я бы и не заметил отсутствия отца в своей жизни. Но я был, повторяю, таким, каков я есть, слабым и ранимым маменькиным сынком и всю сознательную жизнь чувствовать себя незащищенным.
У нас с мамой хватало проблем. Во-первых, я рос болезненным ребенком, и маме, финансисту, приходилось постоянно увольняться с хороших мест, чтобы иметь возможность почаще бывать дома. Поэтому она мыла полы в трех местах, даже ночами. Хотя внешне ее никто и никогда не мог бы принять за уборщицу. Что бы она ни делала, за какую бы грязную работу ни бралась, она всегда пользовалась резиновыми (а потом и латексными) перчатками. В ее туалетном столике всегда было несколько тюбиков или баночек с кремом для рук. И на ночь она часто просила меня натянуть ей на густо смазанные кремом руки целлофановые пакетики, поверх которых мы надевали ей уже варежки.