Старики и бледный Блупер
Шрифт:
Нас вместе с сотней других военнопленных согнали в кучу. Для свиней мы больше не люди. Мы больше не граждане Америки. Мы теперь вьетконговцы. Мы – противник. Мы – лохи из Москвы. Мы – круглоглазые беспаспортные гуки.
Кроме того парня, которого прозвали Королем. Король машет перед копами удостоверением ФБР, и они его отпускают.
Белокурый коп подходит ко мне, разглядывает с головы до пят. Ворчливый, лыбящийся засранец. "Глянь-ка.
Блондинчик приближает свое лицо к моему и говорит: "Мне из-за тебя стыдно, что я вьетнамский ветеран".
Я отвечаю: "А мне из-за тебя стыдно, что я человек".
Белокурый коп пошлепывает утяжеленной дубинкой по ладони, обтянутой перчаткой. "Да, назревает, похоже, очередное сопротивление аресту".
И вдруг какой-то коп, не снимая каски и не поднимая забрала, протискивается мимо трех этих копов и говорит: "Этого я забираю".
Коп в каске утаскивает меня прочь и грубо зашвыривает на заднее сиденье черно-белой патрульной машины с автоматами по продаже жвачки на крыше, которые выстроены в ряд и мигают синим цветом. Изнутри машина пахнет рвотой, виски и дешевым одеколоном.
Когда патрульная машина трогается с места, белокурый коп с приятелями машут на прощанье и многозначительно посмеиваются. Я чувствую себя лицом, подозреваемым в причастности к Вьетконгу, которого по-дружески пригласили прокатиться на чоппере.
Я смотрю через железную перегородку на копа, который снимает каску и с широкой улыбкой поворачивается ко мне.
Гром смеется. "Джокер, засранец этакий. Откуда ты, на хер, взялся? Мы тут думали – тебя Бледный Блупер похерил к херам в Кхесани, за день до того, как мы слиняли. С тобой не соскучишься. Фокусник ты, на хер".
Неловко вспрыгивая в сидячее положение, я говорю: "Гром, гребаная ты крыса-служака. На кой черт ты в копы подался? Эх, кореш, рад же я тебя видеть!"
Гром пожимает плечами. "Знаешь, тут, наверное, половина управления – вьетнамские ветераны. Ну, что тебе сказать? Работа хорошая. Платят хорошо. Выслуга до пенсии – двадцать лет. Я ж ни фига не Эйнштейн. Меня тут к снайперам определили. Вот только гуковских офицеров я теперь не херю. А херю козлов всяких, нарков, котов".
Я говорю: "Ага, ясно, и опасных преступников вроде тех, что были там".
– Послушай, – говорит Гром, поглядывая на меня через плечо и продолжая вести машину. – Я эту херню терпеть не могу. Серьезно. Донлон же мне друг. Я его искал, когда тебя нашел. Кто-то мне сказал, что его поранили. Я тоже в ВВПВ, Джокер, только в городе никому не рассказывай. Приказ есть приказ.
– Донлона-то серьезно ранили?
Гром говорит: "Слушай, поедем-ка тут в одно местечко. Вытащу тебя из наручников, по паре пива выпьем. Подождем, пока в городе эти гребаные крысы-служаки демонстрантов не перепишут. Я позвоню в участок, узнаю, куда
– Заметано. Спасибо. И спасибо, что подмог.
Гром говорит: "Не за что, братан. Мы же одна семья".
Боюсь ответить как-нибудь не так и ничего в ответ не говорю.
Через пару часов юристы ВВПВ вытаскивают Донлона на свободу под залог, и Гром отвозит меня в госпиталь в Санта-Монике, куда его доставили.
Гром остается в машине. "Нельзя, чтоб видели, как я с Донлоном беседую. Я тебя подожду. Потом в аэропорт отвезу".
Я захожу в госпиталь один. Мэрфи – в приемном покое. Кто-то еще из ветеранских жен вместе с нею.
– Как ты?
– Спасибо, ничего, Джокер. Рада тебя видеть.
– Он как, спит?
– Да, – Мэрфи глядит на меня, стараясь не выдать своих эмоций. – Он без глаза остался.
Молчу. Потом говорю: "Мне надо ехать дальше, Мэрфи. Меня дома ждут. Три года не видели".
Мэрфи поднимается, обнимает меня. "Я все понимаю. Все нормально. Ты тут больше ничем и не поможешь. Писать-то будешь?".
Я говорю: "Само собой. Вы-то как? Ничего не нужно? Деньги у меня есть, накопились".
Мэрфи говорит: "Спасибо за предложение, перебьемся".
Из палаты Донлона выходит медсестра. Медсестра из тех, что работают в больницах добровольно и носят белые халатики с красными полосками – сексуальная такая, пляжного типа, с длинными светлыми волосами и большими голубыми глазами.
Я говорю: "Можно на него взглянуть, на секундочку?"
Красная полоска начинает протестовать, но Мэрфи касается ее руки, и Красная полоска говорит: "Ладно. Но только на секундочку. Договорились?"
Я захожу в палату к Донлону. Его накачали наркотиками по самые жабры. С одной стороны его голова вся в бинтах. Голову его стреножили, чтоб не шевелился. Глаз закрыт пенопластовой глазной ванночкой.
Стою у койки. Я будто снова в палате для выздоравливающих в Японии.
Донлон открывает здоровый глаз и замечает меня. Он слишком слаб, и говорить не может.
Я поднимаю его руку с койки и пожимаю ее хряковским рукопожатием.
– Желаю холодных РВ – на всю оставшуюся жизнь.
Прошел день после демонстрации за мир в Лос-Анджелесе, и вот я стою на грунтовой дороге перед домом Ковбоя в Канзасе. Смеркается, и я думаю о том, насколько же ближе от Канзаса до страны Оз и Изумрудного города, чем до вьетнамской деревни Хоабинь.
Здесь, посреди огромного океана волнующейся пшеницы, среди золота на земле и голубизны неба над головой, воздух чист, и тишину нарушают лишь хлопанье крыльев и щебетанье воробьиных стаек. На какой-то миг война представляется мне черным железным бредом, каким-то кошмаром, в котором слишком уж много шума.