Старики и бледный Блупер
Шрифт:
Но даже здесь, в Канзасе, твердо стоя на американской земле, я вижу лицо Ковбоя за мгновение до того, как я пробил его голову пулей. Он передал мне отделение "Кабаны-Деруны", и, когда я принял у него отделение, он верил, что я стану на защите жизни каждого морпеха в отделении, даже если ради этого придется сдохнуть, даже если ради этого придется похерить другого морпеха. Жалко только, что этим морпехом оказался он. Он мне нравился. Это был мой лучший друг.
В кошмарных снах раз за разом я вижу эти сцены, но всегда – одни и те же. Ковбой лежит на земле, с простреленными ногами,
Каждую ночь наступает момент, когда Ковбой глядит на меня застывшими от страха глазами, и тянет ко мне руки, будто хочет что-то сказать, и я выпускаю короткую очередь из "масленки", и одна пуля попадает Ковбою в левый глаз и вырывается наружу через затылок, выбивая смоченные мозгами куски волосатого мяса…
Когда убьешь кого-нибудь – он навеки твой. Когда погибают друзья – тебе никуда от них не деться. Я как дом с привидениями; во мне обитают люди. Каждый раз, когда мне снится Ковбой, этот кошмарный сон завершается страшным разбрызгиванием крови, и я просыпаюсь в холодном поту, мне хочется вопить, но я боюсь выдать свою позицию.
А сейчас я на другой стороне планеты, и о насильственной смерти тут каждый день не думают. Я в канзасских полях, где погода – бог, а зреющая пшеница – жизнь сама.
Если верить ржавому почтовому ящику, родители Ковбоя живут в старом доме на колесах "Уиннебаго". Дом на колесах похож по форме на разрезанную буханку, и выкрашен так, чтоб совсем похоже было.
Справа по борту – небольшой амбар и загон для скота. В загоне стоит прекрасный белый конь.
Я ступаю ногой на треснувший шлакоблок, который тут вместо приступки. Стучусь в алюминиевую дверь, конь Ковбоя глядит на меня из загона и фыркает.
Женщина открывает дверь и приглашет меня войти.
Родители Ковбоя – фермеры-единоличники. У фермеров обязательно принято приглашать гостей поужинать – обычная норма поведения. И не принять приглашения неприлично.
Я был Ковбою другом, и потому мама его готовит любимое блюдо Ковбоя: чили с оригинальными техасскими приправами для чили производства "Гордон Фаулер'с". В чили полно всяких острых мексиканских штучек.
Никто не произносит ни слова, когда мама Ковбоя накрывает место к ужину и для него самого.
Миссис Ракер говорит: "Он вечно глаз не мог оторвать от какой-нибудь книжки про Техас. Мне кажется, Джонни всегда хотел бы быть родом из Техаса. Почему – не знаю". Медленно помешивая чили, она говорит: "Он был такой хороший мальчик".
Когда мы усаживаемся за стол, мистер Ракер предлагает мне прочесть молитву.
Я склоняю голову и произношу: "Благодарим тебя, Отец небесный, за то, что даровал нам пищу сию. Даруй
Муж и жена Ракеры говорят: "Аминь".
Едим. Я вытаскиваю из своей цивильной сумки ковбоевский "стетсон". "Вот, – говорю. – Надо, наверное, вам отдать".
Мистер и миссис Ракер глядят на перламутровый "стетсон". Он выцвел на солнце, истрепался, продырявлен осколками, и столько втерлось в него красной кхесаньской глины, что не отмыть. На нем все так же красуется черно-белый пацифик.
Миссис Ракер мотает головой. "Нет, – говорит она, и в голосе ее сквозит холодок. – Он теперь твой. Пусть у тебя остается".
Я засовываю "стетсон" обратно в мешок.
– К нам капитана прислали, – говорит миссис Ракер. – Он на солнце сильно обгорел. Я ему лосьона дала, чтобы смазал. Такой был милый молодой человек, разговаривал так вежливо. "Пропал без вести, тело не найдено", – вот что он нам сказал. Он сказал, что им было известно наверняка, что Джонни погиб, только тела не нашли".
Ничего не отвечаю. Думаю о том, что после того, что моя пуля проделала с головой Ковбоя, даже найди его тело – и то пришлось бы отправлять домой в мешке с ярлыком "останки, осмотру не подлежат".
Миссис Ракер говорит: "Как-то неправильно выходит, что он не тут лежит, не дома, где все свои". Глядит куда-то в сторону. "Мы долго-долго еще думали, что может, он еще жив, может, ошибка какая". Она вытаскивает "клинекс" из картонной коробки и сморкается. "На меня до сих пор иногда грусть накатывает. Я знаю, что так нельзя, но в душе моей – злоба. Злоба такая, что до могилы донесу. Я отдала им доброго мальчика, христианина, а они из него душегуба пропащего сделали. И тогда длань господня опустилась с небес и поразила его".
Мистер Ракер говорит: "Они нам врали. Кина про Джона Уэйна погубили моего сына. Эти умники-политики подвесили его на крюк, как кабана на бойне".
Миссис Ракер говорит: "Я знаю, что война эта плохая была. Знаю. Все мальчики там вели себя плохо. И все же он был мне сыном, и я горжусь им. В Джонни было все хорошое, что есть у нас в стране".
Мистер Ракер говорит: "А твои где живут, сынок?"
Я отвечаю: "В Алабаме, сэр".
– Фермерствуют?
– Так точно, сэр, у нас было сто шестьдесят акров под арбузами, но папе пришлось пойти на открытый рудник, уголь добывать. Он умер, пока я был во Вьетнаме. Мне бабушка письмо прислала. Говорит, у него удар был. Я думаю, к работе на руднике он так и не привык.
– Плохие сейчас времена, – говорит мистер Ракер.
– Так точно, сэр. Плохие времена.
После ужина мистер Ракер в выцветшей серой рабочей рубахе усаживается в кресло-качалку и курит трубку, глядя через очки в стальной оправе на мерцающее пластмассовое полено в электрокамине. Запах дыма из трубки приятен, и напоминает мне о Дровосеке.
Мы с миссис Ракер усаживаемся на софе. Софа местами красная, местами черная, вся в пузырях, страшненькая такая. Миссис Ракер показывает мне соболезнование от корпуса морской пехоты. "Генерал, что был командиром у Джонни, такой внимательный – нашел время нам написать. Джонии у них, наверное, на очень хорошем счету был.