Старое русло
Шрифт:
— Оденьте сейчас же брюки, — строго сказал Алибек.
— А что такое?
— У вас обгорят ноги.
— Ну-у! — протянула она удивленно и посмотрела на Алибека, стараясь угадать, шутит он, или правду говорит. — Сейчас не лето, а осень, к тому же и не полдень.
— Вы забываете, какое здесь солнце! А сегодня оно по-летнему жаркое. И не заметите, как обгорите.
Эта обеспокоенность понравилась Лине. Она молча натянула брюки и снова села на песок.
— Мне хочется загореть сильно-сильно, чтобы в Москве видели, что я была в пустыне…
— Для этого вы сойдете на
— Ну, что вы! — серьезно ответила она. — Мы с отцом и зимой ходим в бассейн купаться.
Разговор сразу приобрел непринужденно шутливый тон, как будто они только что кончили разгадывать наедине кроссворд. Но последние слова заставили Алибека задуматься. «Москва — как далеко это! Купание зимой в теплом бассейне — совсем иная жизнь!» Он осторожно спросил, присаживаясь рядом.
— Вам очень хочется уехать скорее?
— Я завтра уезжаю. — Лина отвернулась, стала смотреть куда-то вдаль.
«Завтра! — с болью вонзилось в его сердце. — Как же так! Я еще ничего не сделал, ничего ей не сказал. Все думал, что она будет здесь долго-долго и вдруг — завтра!»
— Лина! — хрипло выдавил он, — и вам не жалко так внезапно… уехать?
Она полулежала, отвернувшись не от него, а от солнца, и, не поворачивая головы, проговорила:
— Отец сказал, что мне здесь делать больше нечего и надо ехать.
— Нечего! — воскликнул он с огорчением, — совсем, совсем нечего! Так, Лина?
Она повернулась к нему; лицо ее было совсем рядом. В чистых глазах ее Алибек видел свое отражение, он нагнулся еще ближе, схватил ее за руки повыше локтей, она не сделала ни малейшего движения, чтобы отстранить его, губы ее шевельнулись, но она промолчала.
Губы ее горели, кружилась голова. Лина прилегла на песок. В порыве он хотел обнять ее, но она слабым движением отстранила его, и он повиновался. Потом надела майку и снова легла. Он протянул руки.
— Не надо. Мне так хорошо!..
Он, не трогая руками, торопливо стал покрывать поцелуями щеки и шею. Переведя дыхание, спросил:
— Лина, ты уедешь завтра?
— Не знаю, Алибек, — закрыв глаза, устало проговорила она. — Я сейчас ничего не знаю. Я думаю, пытаюсь думать… Мне кажется, что сейчас появилось еще одно солнце…
— Я люблю, тебя, Лина. Ты не можешь представить, сколько я мучился, думал! Не уезжай так скоро, — горячо шептал он. — Я люблю тебя… Скажи ты…
— Разве я не сказала? Ты разве не понял меня? Раньше я думала, что это стыдно… Я почувствовала: не на небе, а во мне солнце… Позови меня!
— Лина! — произнес Алибек с нежностью в голосе. — Только я буду звать тебя — Алина.
— Алина? Почему? Но это хорошо — Алина.
— Для меня еще лучше… Алина!
— Алибек!
Их губы слились в долгом поцелуе.
— …Алина — Алибек!!
Сколько так прошло времени, ни Лина, ни Алибек не знали. Все, что в природе и жизни было познано людьми, наименовано, определено — это плохое, это хорошее, — не имело сейчас для них никакого значения. Пустыня с изнурительно жаркими днями, холодными ночами, надоедливыми ветрами, с бедной дикой растительностью и сыпучими песками — разве это так? Они видели улыбающееся
Солнце перешло зенит — лучи его падали сбоку. Но, может быть, это не вечер, а все еще утро? Да не все ли равно! Главное для Лины было то, что взошло в сердце другое солнце, оно не исчезнет и ночью — оно пронизывает все тело радостным светом, и ощущение от этого невозможно выразить никакими словами.
Отец
Николай Викентьевич удивился, не увидев дочери за обедом, а потом затревожился.
«Что это значит? Не случилось ли с ней несчастье?»
В палатку вошел Григорий Петрович, чтобы помочь профессору в подготовке отчета о работе экспедиции.
— Знаете что, Николай Викентьевич? — сказал он, присев на кошму и расстегнув давящий толстую шею воротник. — Этого Алибека опять нет в лагере. Уверен, что он занимается кладоискательством. Хотите доказательств?
Григорию Петровичу показалось, что профессор смутился. Помолчав, Стольников с досадой сказал:
— Вы, я знаю, имея два-три факта, можете обосновать очень убедительно свое предположение, и все же я не поверю. Клады на поверхности не лежат, искать их наугад или копать землю в одиночку — глупо и непосильно. Алибек не глуп.
— Когда Дмитрич нашел золото, кое у кого из рабочих разгорелись глаза. Алчность делает человека глупым… Я уверен, что Алибек в одиночку ходит по развалинам, разбирает кирпичи и копает землю.
— Может быть, — пожал плечами профессор. — Но думаю, что вы на этот раз ошибаетесь. Ведь Алибек нашел это же золото во время бури… Вечером я спрошу его, где он был. А пока продолжим работу. Вооружайтесь, Григорий Петрович, бумагой и карандашом.
Ему хотелось скорее углубиться в работу не потому, что она была срочной, неотложной. Григорий Петрович может заметить отсутствие в лагере Лины и завести об этом разговор. Но работа не шла, и Николай Викентьевич понял, что бесполезно принуждать себя, лучше всего под каким-нибудь предлогом отослать Григория Петровича и остаться одному. Но Григорий Петрович сам заметил, что Стольников сегодня выглядит очень утомленным.
— Я думаю, Николай Викентьевич, вам лучше бы после обеда часок отдохнуть, а я пока схожу на раскопки. Потом работа пойдет продуктивнее.
— Пожалуй, вы правы, — охотно согласился Стольников. — Я прилягу…
Оставшись один, он лег на постель и задумался.
«Что, собственно, меня так расстроило? Лина взрослая девушка, и пора с этим считаться. Она умна, рассудительна, глупостей не допустит и не сделает непоправимого шага…».
Он поймал себя на том, что впервые думает так о дочери. Бывало, приезжая из длительной командировки, он первым делом хватал Лину и высоко поднимал; она болтала ногами, крича: «Опусти, я уже не маленькая». А он, не выпуская, говорил: «Хоть ноги у тебя длинные, ты еще маленькая». Матери эта картина доставляла бесконечную радость.