Старомодная манера ухаживать
Шрифт:
Елены Сагалович
Слишком много времени для несущественных вещей
(мелодрама)
Осень, дни короче. Ранним утром, еще сонный и безвольный от недавнего сна, через пустое, увядающее поле между двумя новобелградскими кварталами я веду своих дочерей, Анну и Ханну, в садик. Они, по обыкновению, что-то щебечут. Младшая, четырехлетняя Анна, держит меня за руку, и на самом деле она меня тащит, а не я ее, а Ханна, ей шесть лет, идет на пару шагов впереди и напевает английскую песенку: hickory dickory dock, the mouse run up the clock, the clock stick one the mouse run down. И так целыми днями, уже надоело. Они всегда просыпаются раньше меня, сквозь сон я слышу, как по паркету топочут маленькие, босые ножки, и мгновение спустя дочки уже у меня в кровати, под одеялом. Они ласковые, я глажу их кожу, молочную, в «мурашках»,
Поле, которое мы переходим, огромно и негостеприимно, то тут, то там поблескивают лужи после недавнего дождя, хмуро, над нами медленно тянутся облака[4]. Мы идем по дорожке среди уродливых, дикорастущих кустов, встречаемся с редкими прохожими. Время от времени натыкаемся на бродячих собак, днем они спокойны и осторожны, почти безобидны. Ночью, под луной, в опустевшем квартале я слышу их печальный вой. Иногда, под низким небом, придавленный его близостью, вот так, как в эти дни, когда наша маленькая семья, мы трое, неохотно выбирается из теплой берлоги, город напоминает огромный резонаторный ящик, наполненный шумами. Тогда мне начинает казаться, что я шагаю во внутренностях контрабаса. Скудный, процеженный утренний свет льется сквозь облака и сопровождает нас до тех пор, пока мы не оказываемся в соседнем квартале, среди холодных теней зданий, в которых люди медленно просыпаются и с отвращением готовятся прожить еще один пустой, безликий день. В школу мы всегда приходим первыми, я помогаю снять куртки и переобуть кроссовки, целую их, они меня, прощаемся, ухожу, не увидимся до вечера, я последним из родителей прихожу за своими девочками.
Иду дальше, в супермаркет, покупаю все, что нам нужно на сегодня. На выходе меня уже поджидают: трое утренних промерзших пьянчуг, в изношенной, запущенной одежде. Они возятся с бутылкой, завернутой в пакет из грубой бумаги. Мы с ними сверстники, одного я даже довольно давно знаю, его зовут Краста. Обычно мы только приветствуем друг друга, разговариваем редко, чаще примерно так:
— Приветствую вас, господа.
— Всех благ вам, спасатель. Как дела с утра?
— Как всегда. Вы, вижу, день начали неплохо.
— Не жалуемся, — говорит тот, кого я хорошо знаю. — Привет вашей уважаемой супруге.
— Конечно, конечно, — бормочу я, протягивая им несколько смятых мелких купюр.
«Конечно, конечно», — повторяю про себя, но мне некому передавать привет, уже давно, уже два года. До того дня все было более или менее в порядке, так сказать статистически средне убого, недостойно упоминания: школа, брак, семья, смерть родителей, поиски квартиры, рождение детей. Милена была более предприимчивой и практичной, она, преподаватель английского, быстро нашла работу, я гнил на бирже труда, археологи с неполным высшим были, сами понимаете, нарасхват, потом пошли дети, сначала Ханна, потом Анна, я стал высококвалифицированной няней, девчонки росли, денег нам нужно было все больше, и тогда мне, наконец, пришлось согласиться на первую попавшуюся работу. Сегодня-то я понимаю, что работа спасателя в бассейне это не самое худшее из всего, что жизнь может предложить человеку. Даже наоборот, из-за того, что на этом месте никто подолгу не задерживался, через пять-шесть месяцев, закончив какие-то курсы, я стал руководителем спасательной службы, потом закончил летнюю школу тренеров ватерполо, стал вести занятия с юниорами клуба спортивного центра, в котором работал, и очень скоро у меня уже не оставалось времени ни на что и ни на кого. Целый божий день, понедельник, вторник, среда, четверг, пятница, суббота, воскресенье, понедельник, вторник, среда… с утра и до ночи я проводил в бассейне, кроме того я стал пить, сначала понемногу, из вежливости, в компании, а потом все больше и все основательнее. Домой я возвращался поздно, пешком, во мраке и тишине улиц. В два или три часа ночи Новый Белград — это глухое и немое дно бывшего моря. Иногда, и только перед своим домом, я, просто так, активировал сигнализацию на каком-нибудь автомобиле и вместе с ней долго завывал, как призрак среди этой глухой тишины. Пьяный, я входил в дом и сразу пробирался в узкое жерло кухни, мыть посуду (flashback[5]). Холодная вода стекает по моим рукам, пока я разбираю гору жирных тарелок и другой посуды, которой завалена раковина. Трезвею. Покончив с этой, достаю из кухонного буфета чистую посуду и мою ее тоже, пока в голове полностью не проясняется. Иду в ванную, долго стою под душем. Надеваю пижаму, проверяю, закрыта ли на ключ входная дверь и вся ли техника в доме выключена, укрываю и целую детей, а потом виновато забираюсь в кровать, осторожно убрав Миленину руку со своей подушки.
Милена ушла от меня в тот день, когда мы с ней в последний раз занимались любовью. В то утро у меня было такое сильное похмелье, что я проспал начало рабочего дня, и
— Осень близко, — сказала Милена. Это прозвучало меланхолично, а может это так кажется сейчас, когда я прокручиваю фильм в обратном порядке. Тогда меня тошнило, и я спешил вернуться домой.
— Похоже на то, — пробормотал я.
Утром стало холоднее, а днем все еще было очень тепло, просто непонятно, как одеваться. Если увидишь трутней, говорил мне отец, знай, что это последние хорошие дни года. Пчелы выставляют их вон, предчувствуя скорое изменение погоды и нехватку пищи.
— Так им и надо, — сказал я, как мне помнится. — Они сделали то, для чего Бог их создал, и теперь, милости просим, на выход.
Мы не пошли на работу. Трахались, со страстью и упоением, как когда-то раньше, забыв, что давно этого не делали. Головная боль и тошнота исчезли, как только мы разделись. У Милены, и эта картина нисколько не выцвела в моей памяти, было прекрасное хрупкое тело, которое, казалось, принадлежит то ли женщине, то ли девочке. Познакомились мы еще в гимназии, и уже тогда кое-что между нами было, но так, без каких-либо обязательств, длилось недолго, быстро закончилось, в те годы мне хотелось всего и сразу, да и она не была особенно во мне заинтересована, потом мы несколько лет не виделись, а потом снова встретились, перед торговым центром, я там что-то покупал, а она стояла одна возле входа и ела попкорн, эй, привет, привет, давненько не виделись, ты сейчас где, и все такое, было лето, и нам было скучно, по стечению обстоятельств ни она, ни я никуда не уехали, она тут же потащила меня в кино, а потом к себе, в квартиру ее родителей, они были где-то на море, в соседней комнате сестра-заика слушала музыку, очень громко, В. С. Rollers, David Casidy и другую bubble gum[6], то есть все развивалось по такому же сценарию, как и в остальных тримиллионашестьсоттысячдвестисемьдесятсеми не то что похожих, но полностью идентичных нашему случаях.
В тот наш последний день вместе мы ни о чем особенно не разговаривали, за исключением нескольких бесстыдных, похабных слов, которые обычно произносятся при интимной встрече на высшем уровне. Если бы сейчас я захотел признаться себе в том, чему мы все годы нашей совместной жизни отказывались посмотреть прямо в лицо, я бы сказал, что нас всегда тянуло друг к другу, но нам не о чем было разговаривать. До того как у нас появились Ханна и Анна, мы были ошеломлены нашими телами, их взаимной притягательностью, все остальное казалось второстепенным и неважным, а потом появление детей стало бесспорным алиби за все неиспользованные позже возможности, за вечное откладывание всего, что мы когда-нибудь возьмем и сделаем, только не сейчас, еще не пришло время, дети успешно заполняют внутреннюю пустоту, боже мой, с ними мы приобретаем уважительную причину забросить все другое, прежде всего, разумеется, самих себя. Милена заснула, я смотрел на нее и думал о совершеннейшей пустыне до миллиметра одинаковых, полностью предсказуемых дней. Наконец я встал и на цыпочках, как вор, крадучись, выбрался из комнаты.
В полдень в бассейне никого не было. Я сидел на трибуне один, над водой, которая поблескивала, и пытался собраться с мыслями. Под огромным сводом купола слышалось только жужжание вентиляторов и кондиционеров. И так я сидел и молчал до тех пор, пока бассейн не заполнила толпа калек — инвалидов и дистрофиков вода неодолимо влечет к себе. Они держатся на воде прекрасно, словно это их врожденное свойство, и плавают великолепно, поначалу это выглядит гротескно, потом привыкаешь. Я никогда не был нужен им как спасатель.
Когда, вскоре, я вернулся домой, то застал там пустые шкафы. В ванной не было косметики. Я понял, в чем дело, хотя не нашел никакой записки. Дети были еще в садике. Я пошел за ними, весь остаток дня мы гуляли. Я сказал Ханне, что мама уехала и ее несколько дней не будет. Анна не спросила ничего, когда тебе два года, важно только, что ты сытый и сухой. На следующей неделе, как-то вечером, когда я кипятил им молоко, в дверь позвонили. Я открыл и увидел ту самую ее сестру-заику, она сказала, что пришла забрать кое-какие мелочи, которые Милена забыла, она просила передать мне, чтобы я берег детей, она уезжает за границу, она со мной свяжется.
Не связалась. Я проводил сестричку до двери. Перед этим она по списку собрала вещи, кое-что из графики, зонтик, что-то из оставшейся одежды, мелкие подарки. Посуду и мебель не трогала, должно быть, эти вещи были слишком громоздкими, да и какого дьявола моя бывшая, теперь я это понял, моя окончательно бывшая жена стала бы за границей делать со старым комодом или набором столовых приборов. Я вернулся на кухню как раз, чтобы увидеть, как пена от сбежавшего молока стекает на пол. Ханна плакала, а Анна обкакалась. Я стал каким-то тупым и отсутствующим и только позже пришел в себя. Ту ночь я провел в кухне, проливая над раковиной слезы.